Плоть

Секс повернулся ко мне своими ягодичными щеками. Когда Сьюзен наклонилась над раковиной и принялась отмывать тарелки, джинсы туго обтянули ее зад, обозначив сладостную складку между ягодицами. На какой-то краткий миг меня посетило желание встать и расцеловать ее в обе половинки. Мне захотелось подойти к ней сзади, обнять ее за талию и, медленно покачиваясь, опускать руки все ниже и ниже. Но минуты шли, а я продолжал все так же сидеть за столом. Сам не знаю, почему я не сдвинулся с места. Может быть, причиной стала инерция после сытного ужина вкупе с этим несколько избыточным чувством. Или меня смутило время, которое потребуется от первых ласк до медленного — рука об руку — ухода в спальню. Или возникший перед глазами образ опередившего меня Макса, который с хищным выражением на ястребином лице уже жадно протягивал руки к соблазнительной плоти.
  
5
 
Вскоре мне представился случай понаблюдать отношения Макса и Мэриэн вблизи; произошло это два воскресенья спустя, на одной из вечеринок у Вернона Ноулза. Жуткая скука посиделок у Вернона могла вызвать приступ болезни — Эд Шемли утверждал, что это молниеносная кататония, за что был навеки вычеркнут из списка гостей. Конечно, для того, чтобы понять, какая причина скрывается за скукой воскресных вечеров Вернона, надо было заодно понять кое-что и в самом Верноне, но я не уверен, что в данном случае понять — значит простить.
Профессор Вернон Ноулз, заслуженный ученый в отставке, на звучной латыни emeritus, был когда-то преподавателем нашей богоспасаемой кафедры английской филологии; в те дни само собой подразумевалось, что профессору этой кафедры полагается быть культурным джентльменом — опять эта деревенская светскость. Он носил титул emeritus как некий почетный знак, хотя Эд Шемли переводил это слово как «заслуг не имеющий». Вернон был неиссякаемым кладезем литературных анекдотов XVIII столетия, коими регулярно погружал в оцепенение и сон студенческую аудиторию: что Босуэлл сказал Джонсону, что Джонсон ему ответил и так далее. К концу срока пребывания в должности Вернона выпихнули наверх — в администраторы, и теперь он стал деканом, рассказывающим литературные анекдоты. Самой страшной его привычкой была привычка читать лекции — она выработалась годами преподавания перед аудиторией. Он не говорил, как все прочие люди, — нет, он вещал, он проповедовал… но что хорошо в соборе, не годится для супермаркета или какого-нибудь иного места, где вам случалось его встретить. Супруга Вернона Айрис несколько лет назад начала прикладываться к рюмке, и, как мне думается, поступила весьма разумно.
В какой-то степени все это было даже трогательно и печально: теперь, когда Ноулз был в отставке, ему просто стало некому читать лекции. Несколько лет назад он начал устраивать свои воскресные вечера только для того, чтобы снова обрести аудиторию. За «Кровавой Мэри» и крекерами с сыром, которые Айрис называла розетками, кворум из семи-восьми человек терпеливо слушал перлы южного неоклассицизма. В конце концов Вернон распоясался до того, что начал неверно цитировать двустишия Александра Попа. Над всем собранием нависло что-то тусклое, — это нечто душило, как тяжелая влажная гардина. Как однажды выразился Т. С. Элиот по поводу садовых вечеров у леди Ротермир, они покажутся интересными, «если вы сумеете как следует сосредоточиться на ужасе происходящего».
В действительности в узкий круг избранных было не так-то легко попасть. Для этого в первую очередь надо было быть благодарным слушателем, быть, кроме того, знатоком погоды и других главных тем южной беседы. Поверхностные знания литературы могли принести пользу, но глубоко знать предмет было неразумно. Наш нынешний специалист по XVIII веку, скрупулезная дама по имени Элейн Добсон, однажды имела неосторожность исправить неточность, допущенную Верноном, процитировавшим Свифта, — в наказание ей пришлось выслушать три неприличных лимерика — Вернону просто необходимо было реабилитироваться.
Общение с Верноном помогало ближе познакомиться с «Оле Мисс», проникнуться его духом, так как отставной профессор знал множество историй о прежних сотрудниках кафедры, малоприметных, эксцентричных и, как правило, уже отошедших в мир иной. Один из них, например, держал лошадь, живя в пансионе, а другой ухитрился трижды жениться в течение одного семестра. Странно, самые неприличные и цветистые рассказы Вернона были самыми бесцветными из всего, что он говорил, но многие женщины возмущались тем, что Джина называла вербальным щипком за задницу. Элейн заходила еще дальше, сказав как-то раз Джине (которая затем передала ее слова мне): «Когда он подобным образом шутит, мне кажется, что он мастурбирует у меня на глазах».
Спрашивается, зачем мы вообще туда ходили? На этом настаивала Сьюзен. Она жалела Вернона, во всяком случае, она так говорила. Но я, честно говоря, думал, что ей нравится сам дух собрания. Ее светская, благовоспитанная часть показывала свое нарумяненное лицо. При всем отсутствии у Сьюзен какой бы то ни было претенциозности что-то в ее душе радовалось случаю надеть красивое платье (по поводу которого Вернон всякий раз отпускал изысканный комплимент), выпить разбавленного вина, пообщаться с кафедральными женами и похрустеть розетками. Возможно, эти посиделки заменяли церковь; хотя сам я отпетый атеист, а Сьюзен — пресвитерианка-отступница, каждому человеку хочется — пусть даже окольным путем — снова приобщиться к вере.
Итак, около двух часов дня мы сели в автомобиль и совершили короткое путешествие к дому Ноулза. На Сьюзен была крестьянская блузка и широкая сборчатая юбка, но все это выглядело не совсем так, как надо, потому что Сьюзен, увы, не была альпийской крестьянкой. Моя жена была ухоженной тонкокостной женщиной с короткой стрижкой. Я знал, что румяна она нанесла на светлую основу, — она позволила мне наблюдать процесс. Видел я и как она подводила брови, красила ресницы и красила губы розовато-лиловым цветом. Все это благодаря идеям Макса. Удивительно, сколько всего наносят женщины на свое лицо. Это священнодействие, а вовсе не тот формальный ритуал, который исполняют некоторые дамы в Оксфорде, например Эмма Споффорд. Когда видишь этот многослойный макияж, начинаешь чувствовать себя Шлиманом, готовым приступить к раскопкам Трои. Я сам позволил себе только одну уступку: крем «Брут» после бритья — подарок Сьюзен. На мне был обычный наряд ученого на отдыхе — свободный бесформенный пиджак и спортивная рубашка. С собой Сьюзен взяла жестяную коробочку с орехами — благодарность за грядущее неизбежное гостеприимство.
Как и большинство профессоров Оксфорда, Ноулзы занимали домик в стиле ранчо, дополненный половиной акра ухоженной лужайки. На дорожке был припаркован красный «камаро» Мэриэн; круглые задние габариты светились, как два выпученных бычьих глаза. Сьюзен искоса взглянула на меня.
— Свежая кровь. — Я пожал плечами. — Вернону, вероятно, потребовалось срочное вливание.
Действительно, наша группа куда больше интересовалась новым факультетом, чем кафедра истории, наверное, потому, что сам факультет еще не стал историей.
Мы позвонили в дверь, и на пороге возник сам Вернон — воплощение литературного типажа «добрый хозяин». На нем был темный малиново-коричневый смокинг с художественными заплатами на локтях. Под смокингом виднелся клетчатый, плотно застегнутый жилет. Он отрастил несколько прядей седых волос, коими тщательно прикрыл свой блестящий розовый череп — явный признак неискренности.
— Так-так-так! Кто же к нам пришел?! — воскликнул он, заставив меня почувствовать себя мальчиком, явившимся к соседям на Хеллоуин. Вернон стиснул мне руку и, как обычно, сказал Сьюзен, что она прекрасно выглядит. В ответ она сделала реверанс, правда недостаточно низкий, но об этом я скажу ей позже. Широким жестом нас пригласили в душную гостиную, где царила тупая давящая тусклость, сгущавшаяся над пузатым голубым креслом. Айрис уже сидела на своем обычном месте, словно в трансе держа в руках стакан. Ее лицо, насколько я успел заметить, было оштукатурено в истинно троянской манере. Заметив, что мы вошли, она рассеянно кивнула.