Идеальный (СИ)

 О, да... Том знает эти взгляды. Полные жалости, сострадания... А еще страха. Потому что когда люди сталкиваются с подобным... он ведь мертв наполовину. Носит в себе эту смерть.
 Черт...
 – Так что он тебе сказал? – Том с усилием поднимается и отходит к окну. И, прислонившись лбом к холодному стеклу, ждет ответа.
 Интересно, как Крис начнет?
 Скажет, что ему жаль?
 Или примется путаться в словах, пытаясь сказать все помягче? Ведь Том болен. Ему нельзя волноваться...
 Но Хемсворт удивляет.
 – Ты и так знаешь, – тяжело говорит он. – Все прекрасно знаешь, Том.
 – Я догадываюсь, – осторожно говорит Хиддлстон, ведя пальцем по подоконнику, стирая несуществующую пыль, – только вот мне хочется подробностей.
 Прозвучало глупо. И Крис за спиной нервно хмыкает. А потом говорит:
 – Он настаивал на инициации.
 Слово повисает в воздухе, словно токсичная взвесь. Забивает легкие, жжет кожу... А Хемсворт, похоже, не понимает значения того, что сказал. Потому что задает вопрос, разбивая тишину, ставшую для Тома последней обычной тишиной. Словно с этими словами оборвалась жизнь...
 – Что такое инициация? – Крис, судя по звуку, закуривает.
 Нервы?
 И вот теперь... Теперь пора.
 – Хочешь узнать подробней? – Хиддлстон отлепляется от окна и подходит к дивану.
 – У тебя ведь уже был подобный опыт...
 – Он трахал меня, – шипящим речитативом проговаривает Том, втискивая колено меж ног Криса, – снова и снова... Думаешь, мою болезнь излечили просто так, мановением пальца? Нет... – он, наверное, очень больно вцепляется пальцами в плечо буквально онемевшего Криса, – это был ритуал. Грязный, кровавый... Они позвали его. И отдали меня... В обмен на мое выздоровление. Именно он исцелил меня. И знаешь, как это было? – Хиддлстон чувствует, как начинает задыхаться от воспоминаний, обрушивающихся словно цунами. Волна за волной...
 – Как? – тихо спрашивает Крис, не поднимая глаз.
 – Как... – хрипло повторяет Том. – Сначала страшно... А потом больно. – Запал исчезает и Хиддлстон вдруг чувствует, насколько устал, как измотан этими видениями, ожиданием неизбежной мучительной смерти, постоянным давлением со стороны тех, кому имел глупость довериться. И теперь хочется, чтобы Крис просто ушел. Встал и ушел. Чтобы не видеть на его лице отвращения, испуга... Поэтому Том прикрывает глаза и начинает говорить. Равнодушно описывая все самые мерзкие, постыдные подробности. Сейчас его задача заставить Криса испытать отвращение. Это он знает...
 А перед глазами с невероятной яркостью встают картины той кошмарной ночи, когда он дал свое согласие, еще не зная, на что идет...
 Его привезли в полубессознательном состоянии. Том не помнил, как он оказался в том полутемном зале, едва освещенном свечами, стоящими на ступенях, ведущих к прямоугольному возвышению с... кроватью. Огромной кроватью, накрытой белым покрывалом.  
  Тело не желает слушаться, ноги словно чужие... Все существо будто сосредоточилось в пульсирующих болью висках. Том абсолютно точно знает, что из носа идет кровь. Стекает по плотно сжатым губам... Действительность воспринимается так, словно он видит себя со стороны. Как если бы смотрел в огромное панорамное окно. 
  И вдруг... Черная смазанная тень, мелькнувшая на периферии зрения. Или не тень? Зрение уже почти пропало, и он видит все смазанными силуэтами. Так что... 
  – Это он? – низкий тихий голос пробирает дрожью насквозь. Он какой-то... липкий. Похотливый. Словно руки в стельку пьяного отца, когда Тому было четырнадцать.  
  Воспоминание вспыхивает так ярко, что отвращение пронзает насквозь. 
  – Да, господин, – кажется, это говорит тот, кто держит его с левой стороны.  
  Да. Звук определенно слева.  
  – Все вон, – теперь голос резкий. Властный.  
  Руки, поддерживающие в вертикальном положении, исчезают, и Том безвольно оседает на пол, зажимая ладонями виски.  
  – Вот что бывает, когда не даешь своему таланту свободу, – почти поучительно доносится сзади. – Зачем ты так мучил себя? 
  – Кто вы? – хрипит Хиддлстон, силясь повернуть голову на звук шагов. 
  – У меня много имен, – усмехается голос. – Но тебе не обязательно знать ни одно из них. Сейчас есть только я и ты. Никаких формальностей. Никаких имен. Ничего. Согласен? 
  – Плевать... Мне сказали, что ты... можешь помочь, – он ненавидит себя за эти слова. За слабость... За то, что согласился на неизвестные условия... За все.  
  – Могу, – на плечо ложится горячая ладонь. – Скажу больше: это могу сделать только я. Никто другой на подобное не способен. 
  – А цена? Твоя цена... Я слышал, она особая. Что ты можешь забрать у меня? 
  – Особая? – ладонь перемещается на грудь, скользит по тонкой ткани, пропахшей больницей, – так они тебе сказали? 
  – Сказали, – на виски словно давит пресс. Такое ощущение, что еще чуть-чуть – и голова просто... взорвется. Разлетится яркими осколками... Том почему-то представляет себе именно осколки окровавленного стекла. Острые, блестящие... И красные капли, которые испачкают пол.  
  – Я ничего не стану забирать, – ладони вдруг проскальзывают под ткань, гладят тут же покрывшуюся мурашками кожу... 
  Том вздрагивает, дергается, пытаясь уйти от прикосновения. Даже делает попытку отползти... Но горячие руки держат крепко. Не дают даже сдвинуться. 
  – Я возьму тебя. Целиком, – шепот обжигает волной отвращения, – я возьму твое тело. Проникну в него... В тебя. Сделаю своим настолько, что Создатель не узнает твоего лица.  
  Дыхание перехватывает. Паника на мгновение заставляет забыть даже о боли.  
  Что здесь происходит?! 
  – Полно, сладкий... – интонация неуловимо меняется. Теперь в голосе похоть. Чистая, словно поднятая из самых смрадных глубин ада... – ты разве не знал, что я всегда получаю, что хочу? А ты пришел сам... Ко мне. И я больше не отпущу тебя.  
  – Ты... – шепчет Том, чувствуя, как накатывает безысходный ужас. Словно кошмар, от которого нельзя проснуться, – это ты... Ты... Тебя же нет! 
  – Да, – те же руки как-то садистски медленно стягивают с плеч рубашку. Пальцы проходятся по коже, гладят ключицы, спускаются ниже, касаются живота... – ты совершенен, знаешь? Твое тело... такое хрупкое. И такая сила внутри...