Красное на красном
Высокопреосвященство обитал в аббатстве святого Торквиния [54], столь же сером, как и его обитатели. Остальные ордена полагали, что Божьи Чертоги должны вызывать восторг и благоговение, и на украшение храмов и монастырей шло лучшее из того, что было в подлунном мире. «Истинники» были нет, не скромны, потому что скромность тоже бывает прекрасной, они были нарочито бесцветны. Даже обязательные для эсператистского храма шпили, увенчанные кованым язычком пламени, были не вызолочены, а покрашены в мышиный цвет. Обожавший яркие краски Иноходец полагал это оскорблением всего сущего, но святому Торквинию до его мнения дела не было.
Серенький старообразный монашек тихоньким голоском доложил, что Его Высокопреосвященство просит пожаловать в его кабинет. Кабинет… То ли больница для бедных, то ли подвал для овощей – серо, мрачно, тошно…
Магнус очень прямо сидел на жестком деревянном кресле с высокой спинкой, украшенной то ли изображением мыши со свечой, то ли портретом самого магнуса. Робер честно опустился на колени, подставив лоб под благословение, но, когда сухие, жесткие пальчики коснулись кожи, захотелось сплюнуть.
– Будь благословен, сын мой, – прошелестел магнус, – и да не хранит сердце твое тайн от Создателя нашего.
– Сердце мое открыто, а помыслы чисты, – пробормотал Иноходец. Может, от Создателя тайны иметь и впрямь нехорошо, но выворачиваться наизнанку перед дрянной «мышью» он не собирается!
– Поднимись с колен и сядь. Нам предстоит долгий разговор. До меня дошло, что тебе улыбнулась удача.
Так дело в его «выигрыше»! Святоша потребует пожертвовать на храм или еще куда-нибудь. Пусть подавится, лишь бы отстал. Нужно будет, он «выиграет» еще.
– Да, Ваше Высокопреосвященство. Я вошел в таверну нищим, а вышел богачом.
– Чужой расставляет ловушки праведным на каждом шагу. Бедность и скромность – вот щит от козней его.
Робер промолчал. Пусть сам скажет, чего хочет.
– Но осчастлививший тебя золотой дождь излился из иного облака.
Воистину из иного! Гоганского. Где пройдут гоганы, Чужому делать нечего. Ну, чего ты тянешь? Говори, сколько хочешь, и отстань.
– Удача, пришедшая к тебе, – знак свыше. Пришла пора спасти Талигойю от гнуснейшей из ересей, и с подобным следует воевать подобным. У погрязших в скверне горы золота, твердо стоят они на земле, остры их мечи и исполнены гордыни сердца. Создатель наш в великой мудрости своей послал нам знамение. Нет греха в том, чтобы говорить с ними на понятном им языке. Золото против золота. Сталь против стали.
Теперь Иноходец уже ничего не понимал. Неужели «крысы» заодно с «куницами» и гоганы на корню купили самый вредный из орденов? Но зачем им «истинники»? Искать союзников лучше в ордене Славы или, на худой конец, Знания, но эти?! Или «крыскам» дали отступного, чтоб не лезли, куда их не просят, но какого Змея ему ничего не сказали?!
– Победить Олларов непросто, – брякнул Эпинэ первое, что пришло в голову, – мы пытались…
– Раньше времени затеяли вы дело свое, – покачал головой магнус, – ваши сердца были исполнены доблести и рвения, но не было на вас благословения Истины, и вы проиграли.
– Ваше Высокопреосвященство! Значит ли это, что орден…
– Да, – поднял палец магнус. – Молодой Ракан станет королем во славу Истины! Но пока держи наш разговор в тайне ото всех, кроме Альдо, и особенно от Эсперадора, в скудоумии своем не желающего войны с еретиками.
Если тебя спросят о нашем разговоре, ответь любопытствующим, что речь шла о спасении твоей души и о том, что ты решил пожертвовать аббатству пятую часть выигрыша.
– Разумеется, Ваше Высокопреосвященство!
– Орден не берет, но дает угодным Создателю, – отрезал Клемент, поразив Эпинэ в самое сердце – К одному твоему золотому приложится шесть орденских, и пойдут они на великое дело. Эпоху Ветра Альдо Ракан встретит королем Талигойским.
2
За дверью раздалось пыхтенье и царапанье, затем створки раздвинулись, и в щель протиснулся сначала мокрый черный нос, затем – голова и, наконец, вся Мупа. Вдовствующая принцесса Матильда [55] засмеялась и потрепала любимицу по голове. Мупа принадлежала к благородному роду короткошерстных дайтских легавых и была воистину королевской собакой. Вдовица не чаяла в ней души и не уставала повторять, что Мупа умней и благородней любого дворянина. И уж тем более дайта [56] в тысячу раз лучше Питера Хогберда, ожидавшего Матильду в гостиной.
Когда восстание Окделла стало захлебываться, Хогберд бросил мятежного герцога и удрал в Агарис, хотя именно он подбил беднягу Эгмонта на отчаянный шаг. В этом был весь Питер – загребать жар чужими руками, а если запахнет жареным, прыгать в кусты, и пусть отдуваются другие. Смелую до безрассудства Матильду от Хогберда тошнило, но приходилось терпеть и соблюдать приличия. В частности, принимать гостей в соответствующем виде.
Матильда Ракан принадлежала к той редкой породе женщин, которые терпеть не могут заниматься своими туалетами. Всем портновским изыскам принцесса предпочитала мужское охотничье платье, но, несмотря на небрежность в одежде, пристрастие к мужским забавам, крепким словечкам и выпивке, всю жизнь пользовалась бешеным успехом. Ее последний любовник был на двадцать лет моложе великолепной Матильды, и избавилась она от него с большим трудом, объявив, что пятидесятилетней бабе нужно думать если не о душе, то о внуке и политике.
Принцесса с ложной строгостью отпихнула от себя коричневую морду, вполголоса ругнулась и с помощью единственной в доме служанки сменила любимый и привычный мужской костюм на пышное, хоть и потертое платье моарского бархата.
Черный парик с буклями Матильда нахлобучила самостоятельно, она не терпела, когда ей помогали больше, чем нужно. Украсив внушительный бюст рубиновой брошью, чудом избежавшей лап гоганских ростовщиков, вдова выплыла из спальни, проклиная про себя неудобное платье, назойливого гостя, бедность, нудный, осенний дождь и осточертевший Агарис.
Развалившийся в обитом потускневшей парчой кресле Хогберд при виде хозяйки поднялся и отвесил учтивый поклон. Матильда буркнула что-то приветственное, но руки для поцелуя не протянула – обойдется. Питер любит ее не больше, чем она его, но они в одной упряжке, и никуда от этого не деться. Тягаться с Олларами и Сильвестром можно лишь общими усилиями. Принцесса не сомневалась, что Хогберд спит и видит себя кансилльером, но кансилльером Талигойи может быть только Август Штанцлер.
– Вы хотели меня видеть? – Матильда славилась тем, что всегда брала быка за рога.
– Моя принцесса, знаете ли….
От баронского «знаете ли» Матильду трясло, равно как и от его бороды. Впрочем, без бороды Хогберд был еще хуже. Когда пять лет назад Питер впереди своего визга примчался в Агарис, его лицо покрывала короткая пегая щетина. Борец за свободу Талигойи, удирая, озаботился побриться. Разумеется, во имя Отечества, которое не перенесло бы гибели Питера Хогберда.
– Пока, барон, я ничего не вижу. Садитесь и рассказывайте. Вина хотите?
– Благородная Матильда, я осмелился презентовать вам дюжину бутылок белого кэналлийского. Они уже в буфетной. Поставщик уверяет, что это особенная лоза. Зная вас как знатока…
Матильда Ракан в вине и впрямь разбиралась. Так же, как в политике, оружии и лошадях, а вот дела, извечно почитающиеся женскими, ее раздражали. Отказываться от подарка и выставлять на стол более чем посредственное винишко было по меньшей мере глупо, оставалось поблагодарить услужливого барона.
– И что скажет благородная Матильда?
Белое оказалось очень и очень неплохим, хотя в Кэналлоа делали вина и получше.
– Неплохо, но для кэналлийцев не предел. Эр Питер, давайте начистоту. Что случилось?
– Мне, право, неприятно, но это касается нашего дорогого Альдо.