Письмо

Эдвард умер, когда ему было всего пять месяцев. Его слабое тельце, измученное кровавым кашлем, жаром и лихорадкой, не смогло противостоять болезни. Хотя чахотку часто связывали с плохими условиями гигиены, Элис заботилась о сыне, как только могла. Конечно, она знала, что их семья небогата. Еды стало не хватать с тех пор, как в январе 1918-го ввели нормирование на продукты, но так во время войны жили многие семьи, и у них не умирали дети. Однокомнатная квартира, которую они снимали, напоминала каморку, но Элис делала все возможное, чтобы содержать ее в чистоте. Внутри всегда было холодно и влажно, сырость проникала всюду. Эдвард был болезненным ребенком с самого рождения, и в комнате постоянно висел запах срыгнутого молока. Перед сном Элис укутывала его в одеяла и укладывала в постель рядом с собой. Всю ночь она крепко прижимала его, пытаясь согреть собственным телом, и то и дело просыпалась, проверяя, дышит ли он. Но, несмотря на все усилия, Эдвард умер, и с тех пор Элис постоянно грызло чувство вины, подрывая ее веру в себя как мать. Возвратившись из окопов Первой мировой, Генри замкнулся в себе, и Элис становилось все труднее до него достучаться. Они редко говорили, и казалось, что это жалкое унылое существование – все, что осталось от их брака. Хотя Элис и сомневалась в себе как матери, она мечтала о ребенке. Пустоту, что зияла у нее в душе, могла заполнить лишь новая жизнь. Но учитывая ту отдаленность, что с каждым днем нарастала между ними, ее шансы забеременеть близились к нулю.
Как-то раз, вскоре после смерти маленького Эдварда, Элис случайно подслушала, как в соседней лавке сплетничали две женщины. Разговор заинтересовал ее, и она подобралась поближе, чтобы лучше разобрать, о чем шла речь. Узнав все, что ей было нужно, она вышла из магазина с колотящимся сердцем и поспешила домой. К счастью, Генри не было дома. Она быстро переоделась в свое праздничное платье, решив дополнить свой наряд меховой шапкой и перчатками. Шапка отдавала промозглой сыростью, но другой у нее не было. Элис слегка вспушила ворс щеткой и осторожно водрузила шапку на голову. Она посмотрелась в крошечное квадратное зеркальце над кухонной раковиной и решила добавить пару штрихов розовой помады. Она знала, что ей предстоит неблизкая поездка и что гораздо разумнее надеть удобную обувь, но каблуки смотрелись куда элегантнее. Бросив последний взгляд в зеркало, Элис, полная решимости, захлопнула входную дверь и целенаправленно зашагала по улице.
Серые стены приюта были покрыты десятилетним слоем грязи, в водосточных трубах проросли сорняки. Черная краска на входной двери давно потеряла свой блеск, растрескалась и начала отслаиваться. Место выглядело крайне неприветливым и суровым. Элис поборола подступающее чувство тревоги и поднялась по каменным ступеням на парадное крыльцо. Смахнув со шляпы приставшую паутину, она долго провозилась с тяжелым латунным кольцом на двери, пока ей наконец удалось произвести достаточно громкий стук. Через пару минут, показавшиеся ей вечностью, массивная дверь открылась, и на пороге появилась женщина в накрахмаленной форме медсестры и оглядела Элис с ног до головы.
– Чем могу помочь?
В эту секунду Элис поняла, что совершенно не подумала о том, что же она скажет.
– Здравствуйте… Эм-м… Меня зовут Элис Стирлинг, – промямлила она. – Могу я войти?
Медсестра скрестила руки на груди и сурово посмотрела на нее сверху вниз.
– У вас назначено?
– Боюсь, нет. Без этого нельзя?
Медсестра покачала головой и неодобрительно вздохнула, но все же распахнула дверь и впустила Элис внутрь.
– Подождите здесь. Я позову старшую сестру.
Элис смотрела, как она удаляется по коридору. Воздух пронизывал запах хлорки и переваренной капусты – от этого сочетания ее начало мутить. Во рту пересохло, а по шее начинали стекать капельки пота. Она уже пожалела, что надела шапку.
– Чем могу помочь?
Элис подскочила на месте и повернулась. У старшей сестры было доброе выразительное лицо, которое никак не вязалось с ее голосом. Элис смешалась.
– Меня зовут Элис Стирлинг. Я пришла по поводу ребенка.
– Какого ребенка? У нас тут полно детей.
– Да, конечно, – извинилась Элис. – Простите, но я не знаю его имени.
– Боюсь, вам придется быть поконкретней.
Вдалеке заплакал ребенок, и у Элис тут же сжалось горло, а к глазам подступили слезы. Она смахнула их перчаткой.
– С вами все хорошо? – спросила сестра, чуть смягчив тон.
– Не то чтобы. Понимаете, я потеряла ребенка.
– И вы думаете, он может быть здесь?
На секунду Элис смутилась.
– Нет, конечно, нет. Он умер.
Столь прямой ответ застал сестру врасплох. Она взяла Элис под руку, отвела в свой кабинет и закрыла дверь.
– А теперь расскажите мне, что все это значит?
Элис охватило непреодолимое желание выговориться.
– Мой сын, мой славный Эдвард, умер, когда ему было всего пять месяцев. Они сказали, чахотка. Я ничего не могла сделать, но я знаю, что Генри…
– Генри? – прервала сестра.
– Мой муж, – пояснила Элис. – Я знаю, он винит меня. Конечно, он говорит, что нет, но понимаете, я даже не смогла уберечь Эдварда до тех пор, пока его отец не вернется с войны. Что я за мать такая? Он никогда не видел собственного сына. Теперь мы почти не разговариваем. Он много пьет и не проявляет ко мне никаких чувств. Он думает, его горе сильнее моего, потому что я, по крайней мере, провела с Эдвардом эти пять драгоценных месяцев.
Сестра протянула ей платок.
– Ну, ну, не вините себя. Много детей умирает от чахотки. Знаете, это бывает очень часто. Я уверена, вы сделали все, что могли.
Элис громко высморкалась.
– Но этого было мало, не так ли?
Элис не знала, как долго еще выдержит эти мучения.
Сестра взглянула на стенные часы.
– У нас сейчас будет полдник, и мне нужно следить за детьми. Почему бы вам не присоединиться к нам?
– Вы очень добры. С радостью.
– А потом вы расскажете мне, что привело вас сюда. Вы упомянули про ребенка…
Элис последовала за сестрой в столовую, в которой за длинными деревянными столами уже сидели дети. Полдник был скромным: тоненькие кусочки хлеба с маслом и жидкий чай.
Она поняла, что это он, с самой первой секунды. Глубокая рана над левой бровью подтверждала ее предчувствие. Он сидел на высоком стуле и стучал ложкой. Как только Элис подошла, он замер, улыбнулся своим беззубым ртом и протянул к ней ручки. Элис тут же подняла его и вдохнула сладкий молочный аромат. На запястье у малыша висела бумажная бирка с именем и датой рождения: «Уильям Эдвардс. 20 марта 1918 года».
– Все хорошо, – прошептала Элис ему на ухо. – Теперь мама рядом.
Вернувшись в кабинет, сестра рассказала ей, как маленький Билли оказался в детском приюте. Точно так же, как и сама Элис, мать Билли, Фрэнсис Эдвардс, родила его во время войны, но его отец Альберт трагически погиб в бою за месяц до окончания военных действий. В день перемирия, 11 ноября 1918 года, когда по всей стране радостно трезвонили колокола, Фрэнсис забралась на железнодорожный мост и, крепко прижав сына к груди, спрыгнула вниз. Она умерла мгновенно, но Билли чудом выжил, отделавшись глубоким порезом над левой бровью. Вероятно, тело матери смягчило удар. Несмотря на многочисленные объявления, никто из родственников не пришел за ним, и власти поместили Билли в детский дом.
Элис промокнула платком уголки глаз.
– И что с ним будет теперь?
Сестра пожала плечами.
– Мы будем за ним присматривать. О нем хорошо позаботятся.
– Я заберу его, – уверенно объявила Элис. – Он ребенок без матери, а я мать без ребенка. Прошу вас, сестра.
Сестра явно сомневалась.
– У нас нет официальных правил усыновления, но будут проверки, и нужно будет заполнить кое-какие бумаги, – начала она.
Взглянув на умоляющее лицо Элис, она добавила:
– Я посмотрю, что можно сделать.
Элис улыбнулась.
– Спасибо. Я поговорю с мужем.
Неделю спустя Билли покинул приют. С ним было всего две вещи: обручальное кольцо его покойной матери и засушенный полевой мак, который Альберт прислал Фрэнсис с фронта. Вместе с маком было письмо.