Отступник

Облачившись в одеяния, нацепив широкий пояс, я с умилением на лице запрыгнул в удобные сапоги. Как ни странно, и одежда и обувь были мне в пору. Настроение заметно улучшилось. Тем более что игривое вино сделало свое дело, поигрывая легким хмелем в голове.
«Бахти» продолжал свой мерный путь, вышагивая раз за разом. Мы двигались к Мосту.
Как ни странно, было тихо, ведь на улице ночь, и жители, если таковые имелись, уже спали. Не воспользоваться этой тишиной для исследования ходячего дома было бы глупо.
«Бахти», он же «счастливец», представлял собой трубу, разделенную на три отсека, разные по размерам и назначениям.
Отсек управления являл собой небольшую рубку, в которой были механизмы управления, всевозможные рычаги, тумблера и приборы. В огромном кресле, держась обеими руками за рычаги, сидел рослый детина в кожаном шлеме и с натянутыми на глаза очками. Он пристально всматривался в обзорное лобовое стекло, по которому то и дело елозил неуспевающий за падающими потоками дождя дворник. Здоровяк, не проронив ни слова, оглянулся, посмотрел на меня и, скривившись в гримасе, которая означала улыбку, кивнул головой. На этом его интерес ко мне пропал, и он снова вперился, чуть ли не касаясь очками лобового стекла.
Жилой отсек делился на четыре комнаты, три спальни и одну кухню.
А вот теплица, компактная комнатка, стены и потолок которой были из стекла, порадовала изобилием всевозможных растений и овощей. Тут по натянутым к потолку нитям вились стебли арбузов, в маленьких грядках росли грибы, стройными рядами перьев, красовались лук и чеснок, в горшочках рос кактус с небольшими побегами. И лихо же они тут все обустроили! Прямо передо мной стоял небольшой резервуар с водой, которая стекала с тянувшегося от потолка раструба. Сам потолок из стекла напоминал воронку конусом вниз. Дождевая вода собиралась на ее поверхности и по раструбу стекала в резервуар. После, под своим давлением подавалась в двух направлениях. По одному уходила пластиковая труба, тянущаяся к грядкам и, заканчивалась небольшим набалдашником с вентилем; вторая отправлялась в сеть барьерных фильтров, очищалась и уже в чистом виде наполняла огромный пластиковый бутыль. Вот такая вот система индивидуального водоснабжения. Да тут можно сезонами жить, не выбираясь наружу!
Мое внимание привлек люк, вмонтированный в пол теплицы. Открыв его, я от удивления присвистнул. Без лишних промедлений, спустился по узкой лесенке вниз. Там в полумраке, освещаемый лишь прикрепленными по углам плафонами, притаился один, неглубокий, но в полнее вместительный отсек, проходящий под всеми перечисленными отсеками. Моторный отсек, сердце ходячего дома. То, что приводит его в движение.
А приводились в движение кибернетические лапы домика при помощи двенадцати моторов, которые расположились в два ряда по обе стороны. Видимо, их работа позволяла ему перешагивать через препятствия или просто вытягивать ноги, поднимая конструкцию повыше. Между ними возвышался бандурой генератор, к которому со всех сторон подводились жгуты проводов, будто артерии к сердцу. Провода опутывали все, свисали длинными пролетами с потолка, спускались по стенам. На мгновение мне это напомнило логово змей, когда во время случки они собираются и сплетаются в живые, двигающие своими телами клубки, в каких-нибудь заброшенных шахтах, подвалах и подземельях. Прав был старик, говоря, что его «Бахти» не нуждается в топливе: тут не было ни одного двигателя внутреннего сгорания, не пахло моторным маслом, пролитой соляркой и сочившимися из прохудившихся коллекторов выхлопными газами.
– А чего энто ты там? – Проскрипело у меня над головой. На миг я затаился, а потом понял, что просто попался как жалкий воришка, сующий свой длинный нос куда не надо. Я поднял голову, смотря вверх. Над открытым люком стоял мужичок. Вернее даже сказать, странный мужичок. Маленького роста, щупленький, с грязным лицом и разлохмаченными, свитыми в огромное гнездо волосами, в потертых синих штанах на лямках, которые часто спадали с худеньких плеч. Почесав пятерней корявых в ужасных мозолях пальцев заросшую щетиной морду, «Гнездо», сморкнулся и, обтерев грязные пальцы рук, снова проскрипел ужасным, едва уловимым в шуме моторного отсека голосом:
– А чего энто ты там потерял мил человек? Ты бы энто, вылезал оттуда! Ща Магарыч придэ, он энто, того не любо, когда тут шастают всяко разные! Давай-давай! – С этими словами, обладатель «гнезда» на голове потянул с глубокого кармана кривую монтажку.
И где только прятался этот бирюк? Может у него за резервуаром с водой лежанка?
– Э, дядя, не тупи! Выхожу я, выхожу! – Начал я, хватаясь руками за металлические поручни.
– И энто правильно! – Абориген, спрятал железяку и, почесывая промежность, вопросил уже более мягким голосом: – Есть шо вмазать? Трубы горят! А то пока батька Го…, тьфу ты, Барон короче, соизволит выдать горилки, дохну к мутантовой матери!
От обитателя теплицы разило как с выгребной ямы. Заплывшее от пьянства лицо с надеждой глядело на меня и ожидало.
– Не пью! И другим не советую! – Ответил я и, обходя забулдыгу, направился к выходу.
– Ну и некроз тебе в печенку для большего здоровья! – Прокричал мне в след бродяга.
Можно было просто надавать этому балбесу по его опухшей от пьянства роже, показать где его место, как обнаглевшей шавке, возомнившей о себе невесть что. Да пусть дышит. На все воля Создателя, а я лишь слуга его! Каждый третий обитатель Пустоши вот такая вот конченая пьянь и рвань.
Злясь на себя и кипя как чайник на костре, я устало отворил дверь. В коридоре по-прежнему было тихо, но слуха едва коснулась музыка. Надрываясь струнами, звучала гитара, мелодия лилась и манила. Она словно ожив, рассказывала о чем-то. И мне безумно захотелось послушать, о чем же она. Не часто доводилось слушать музыку. Эта привычная для людей культура вымирала. Если бы, не вешающие радиостанции и музыканты, вроде «Банды четырех», да вот цыгане, наверное, пришлось бы простится с этим, раз и навсегда. Но музыка задушевно продолжала звучать. Сам того не осознавая, я пошел на звучание и остановился у слегка приоткрытой двери, как раз напротив моей спальни.
На мгновение музыка стихла и с той стороны двери донеслось:
– Заходи, монах, не межуйся!
Я послушался.
Перед столом на колченогом стуле восседал рослый цыган с широкими покатыми плечами, округлыми мышцами рук и просто бычьей шеей. Его скуластое лицо на половину было изуродовано пятном ожога, из-за чего неестественно контрастировала с этим месивом вторая половина лица, выражающая определенную красоту ее обладателя. Длинные смольные волосы были стянуты в хвостик на затылке красной ленточкой. На ушах висели серьги. От цыгана веяло силой и самоуверенностью. И если не заострять внимание на страшном ожоге, складывалось впечатление такого вальяжного красавчика, облаченного в куртку из кожи маниса со вшитыми на плечах пластинами панцирного волка, кожаные штаны и высокие ботинки со шнуровкой. На спине в широком чехле висел обрез. Два револьвера в вышитых бисером кобурах покоились на металлической столешнице, так сказать под рукой. На бычьей шее висел мешочек, именуемый кочевниками кохаром. В руках он держал семиструнную гитару, кажущуюся в огромных лапах цыгана просто хрупкой игрушкой.
– Падай где удобно. Меня Гожо зовут. А для друзей просто Красавчик! А, на это не обращай внимания. – При этих словах он указал на изуродованную половину лица. – Не из-за этого меня Красавчиком прозвали. Просто так мамка с папкой решили: Гожо на языке моих предков так и значит – красавчик. Тьфу ты! Кара минжа! Пить будешь?
Я прошел по комнате и сел напротив цыгана. На столе разместился пузатый кувшин с ароматным вином и тарелка с немудреной снедью. Цыган взглянул на меня, прищурив покрытое сотней маленьких рытвин и белесых волокон веко своей страшной половины, словно оценивая меня на взгляд.
– Наливай. Меня Туллом братья-монахи окрестили. – Протянул я, чувствуя на себе тяжесть зеленых в крапинку с черненькими точечками глаз. Гожо, особо не церемонясь, наполнил алюминиевую кружку до краев, пододвинул ко мне. Так же он поступил и со своей кружкой.