Песни мертвого сновидца. Тератограф

— Так, значит. Ты — друг Лоры. Выматывайся отсюда, или я звоню копам.
— И она так сказала, помнишь? А потом сказала, что лучше бы никогда тебя не встречала. И именно эта реплика вдохновила тебя на вымышленное приключение. У бедного Натана никогда не было того шанса, которым обладал ты. Очень милая деталь, эти зачарованные брюки. Тогда как реальная причина…
— Ты что, глухой? Выметайся из моей квартиры! — закричал он. Но довольно быстро успокоился, когда понял, что ярость никакого эффекта не возымела.
— А чего ты ожидал от этой девушки? Ты же действительно сказал ей, что хотел бы переплестись телами с… как ты там выразился? Да-да, безголовой женщиной. Похожей на того обезглавленного призрака, о котором ты читал в старом готическом романе много лет назад. Представляю, как иллюстрация в той книге воспламенила твою фиксацию. Похоже, Лора не поняла, как легко и просто по весне фантазии молодого человека могут обернуться мыслями о… безголовых фантомах. Безголовых. Ты сказал ей, что у тебя и костюм есть, если я все помню верно. Но, мой друг, у меня есть ответ на твои молитвы. Как тебе такое в качестве безголовой? — сказал я, вынимая руку с зажатой в ней головой из-за спины.
Он не издал ни звука, хотя его глаза безумно кричали от того, что увидели. Я кинул длинноволосую, белокурую и окровавленную голову ему на колени. Буквально за секунду он набросил на нее простыню и лихорадочно столкнул сверток ногами на пол.
— Тело в ванной, если хочешь провести с ней время. Я подожду.
Не могу сказать наверняка, но на мгновение он, кажется, даже задумался об этом. Впрочем, с места так и не двинулся, не сказал ни слова, застыл на минуту или около того. Когда же в конце концов заговорил, то каждый его слог казался спокойным и плавным. Словно часть его разума отделилась от целого, и именно она обращалась ко мне.
— Кто ты? — спросил он.
— Неужели тебе действительно нужно имя, и что хорошего ты от него получишь? Должны ли мы называть эту отделенную от тела голову Лорой, или Лорной, или же просто Дезидератой? И как, во имя преисподней, я должен звать тебя — Норманом или Натаном, Гарольдом или Джеральдом?
— Я так и думал, — с отвращением произнес он. Потом забормотал своим странно рациональным голосом. Словно говорил сам с собой: — Так как создание, с которым я говорю, так как этому созданию известно то, что могу знать только я, так как оно говорит мне лишь то, что только я могу сказать себе, я делаю вывод, что нахожусь в комнате один. Возможно, сплю и вижу сны. Да, сны. Иначе, диагноз — безумие. Очень точно. Глубоко уверен. Уходи, мистер Безумие. Прочь, доктор Сон. Ты изложил свою точку зрения, теперь дай поспать. Я с тобой закончил.
Потом он положил голову на подушку и закрыл глаза.
— Норман, — спросил я, — а ты часто ложишься спать в брюках?
Он открыл глаза и только сейчас заметил то, чего прежде не видел. Сел снова.
— Очень хорошо, мистер Безумие. Все выглядит натурально. Но это невозможно, так как они до сих пор у Лоры. Забавно, они не слезают. Наверное, заело воображаемую молнию. Кажется, я влип. Я — покойник, а может, и всегда им был. Всегда проверяй то, что покупаешь, я всегда так говорил. Боже, помоги мне, прошу. Никогда не знаешь, во что впутываешься. Да слезайте же, черт вас подери! Ну и когда же я начну гнить, мистер Безумие? Ты еще здесь? И что со светом?
Лампы в комнате погасли, все засияло голубым мерцанием. За окном спальни засверкала молния, и гром раздался в ночи без дождя. Сквозь разрыв в облаках сияла луна, которую могут видеть лишь создания иного мира. На серебристом экране забились тени марионеток.
— Гниением проложи путь к нам, ты, причуда бытия. Разложением исчезни из этого мира. Возвращайся домой, в ад столь мучительный, что он — блаженство сам по себе.
— Это все происходит наяву? В смысле я стараюсь, сэр. Но это непросто. От какого-то электрического разряда меня всего трясет внизу. Я словно распадаюсь. Боже, как больно, любовь моя. О, боже! Как горько — вот так распрощаться с жизнью, превратиться в кашу! Вы можете помочь мне, доктор Сон?
Я чувствовал, как меняется моя форма, как я скидываю с себя человеческий костюм. Из спины начали подниматься костяные крылья, и в голубом зеркале перед собой я увидел, как они триумфально распахнулись. Мои глаза превратились в драгоценные камни, твердые и сияющие. Челюсти стали пещерой капающего серебра, а по венам побежали реки из гнилостного золота. Он же метался в постели, как раненое насекомое, издавая звуки, уже мало походившие на человеческие. Я поднял его, обернул свои липкие руки вокруг него — еще раз и еще. Он смеялся как дитя, дитя иного мира. И великая несправедливость скоро должна была выправиться.
Я приказал окнам распахнуться навстречу ночи, и они очень медленно подчинились. Его детский смех превратился в слезы, но скоро они высохнут, я это знал. Наконец мы будем свободны жить волшебно и вечно, вне власти притяжения Земли. Окна широко раскрылись над городом внизу, и, если так можно выразиться, глубокая тьма радушно приняла нас.
Я никогда ничего подобного не делал.
Но, когда время пришло, я понял, что все очень легко и просто.
  
Грезы бессонным
   
Сочельники тетушки Элиз
 
(перевод Н. Кудрявцева)
 
Рассказ об одержимости в Олд-Гросс-Пойнте
Мы произносили ее имя с отчетливым звуком «З» — Помни, Джек, помни, — как некоторые говорят «миз», а не «мисс». Она настаивала, чтобы наша семья, как ее богатые члены, так и бедные, праздновали Рождество только в ее доме, в Гросс-Пойнте, старомодно соблюдая древние традиции. На самом деле богатой в нашей семье была только сама тетушка Элиз. Ее муж давно умер, оставив ее без детей, но с процветающим бизнесом по продаже недвижимости. Неудивительно, что тетя Элиз взяла бразды правления фирмой с впечатляющим успехом, и фамилия дяди, оставшаяся без наследников, красовалась на табличках «Продается», усеивавших газоны домов аж в трех штатах. «А как же звали дядю?» — иногда интересовались юные племянники или племянницы. Еще дети не раз спрашивали: «Где дядя Элиз?» На что все остальные хором кричали: «Он отдыхает». Такой ответ мы заучили от самой вдовы.
У тетушки Элиз не было мужа и своих детей. Но она любила волнение, свойственное большой семье, и каждые праздники становилась одержимой кровными связями так же, как в остальные дни инвестициями вместе с материальными и нематериальными активами. Справедливости ради надо сказать, что она деньгами не сорила и ничем не напоминала тот тип женщин, которых нередко называют «богатыми сучками». Ее дом по стилю напоминал елизаветинские поместья, но, несмотря на свой размер, оставался скромным, даже в чем-то миниатюрным. Он прекрасно вписывался — пока существовал — в тесную рощицу на углу Лейк-Шор-драйв, смотря на озеро скорее в профиль, чем анфас. Из-за довольно непримечательного фасада, сложенного из серых, словно покрытых копотью камней, старое здание казалось неприметным, и, только когда прохожий замечал витражные окна с ромбическими панелями, он понимал, что там, где раньше видел лишь тенистую пустоту, на самом деле стоит дом.
Под Рождество многогранные окна в резиденции моей тетушки приобретали конфетный глянец от розовых, зеленых и синих гирлянд, развешанных вокруг. В былые дни — Помни их, Джек, — с еще не замерзшего озера частенько накатывал туман, и калейдоскопические стекла отбрасывали призрачные яркие тени в мягкой дымке. Когда я был ребенком, именно этот образ и атмосфера стали для меня символом зимнего праздника: умиротворяющая цветная мозаика, которая на время превращала обыкновенный мир в землю, полную тайн. Это было празднество, это было гулянье. И почему мы все постоянно бросали, оставляли на улице? Каждый сочельник, пока родители вели меня, держа за руки, по извивистой дорожке к дому тетушки, я постоянно останавливался, тащил маму и папу назад, как сбежавших лошадей, и отказывался, пусть и тщетно, идти внутрь.