Тогда ты услышал

А: Откуда мне знать?
Ф: Вы же, наверное, задумывались над этим?
А: Это ж ваша работа, не моя.
Ф: Вы хотите что-нибудь добавить к своим показаниям?
А: (Пауза. Свидетель Хайко Маркварт несколько раз нервно сглотнул.)
Ф: Вы уверены, что вам больше нечего сказать?
А: Да, я уверен.
  
5
 
— Почему вы не сказали мне об этом? — спросила Мона и посмотрела на Боуда, сидевшего напротив нее за письменным столом.
Его кабинет был едва ли больше кабинета Моны, но с третьего этажа открывался чудесный вид на историческую достопримечательность Мисбаха — рыночную площадь. Мона на минуточку представила себе, каково это — работать в таком идиллическом окружении. Справа от нее сидел, развалившись на стуле, Фишер, как всегда молчаливый и насупленный.
Боуд же, напротив, выглядел очень довольным.
— Ага, вы тоже обратили внимание на эту странность. Я хотел, чтобы вы сами заметили, на основании протоколов. Решил не оказывать на вас давление.
— А-а.
— И что вы думаете по этому поводу?
— Ну, это же очевидно. Как госпожа Даннер вышла из хижины? И главное, зачем?
— Думаете, свидетели лгали? Все?
Ясно: его очень волнует этот вопрос, именно поэтому он и пришел. Потому как не знает, что делать дальше. Ведь подозрение, которое напрашивается после прочтения протоколов свидетельских показаний, просто жуткое, но, возможно, не имеет под собой никаких оснований. Если Боуд еще раз начнет допрашивать детей, у него могут возникнуть неприятности со школьным руководством, с родителями учеников и, наконец, со своим начальством. Но если подключится Мона, Боуда уже ни в чем нельзя будет упрекнуть. Вполне вероятно, что он сказал своему руководству, будто Мона просила его о помощи. Притом, что в действительности все было с точностью до наоборот.
— Дело Штайера пришлось очень кстати, а? Теперь я должна делать вашу работу, не так ли?
На это Боуд ничего не сказал. Взгляд Моны упал на календарь на стене — на нем были нарисованы лошади. Сегодня пятница, 18 ноября. Она решила отослать Фишера домой, а самой остаться здесь на выходные. Если до вечера субботы не будет ничего нового, придется Боуду действовать по своему усмотрению.
— Интернат Иссинг существует с 1930 года и был основан тогда одним фондом, — рассказывал ректор, когда они совершали небольшую экскурсию по парку. — Этот фонд существует и сегодня. Он, кроме всего прочего, выделяет средства на стипендии одаренным, но бедным ученикам. На данный момент у нас сто восемьдесят два ученика живут в интернате и сорок три приходящих. Изначально здесь учились только мальчики, до того момента, как руководство фонда в 1967 — я думаю, это было в шестьдесят седьмом, если не ошибаюсь, — решило ввести совместное обучение. Но по-прежнему в интернате мальчиков примерно в два раза больше, чем девочек, и это соотношение не меняется на протяжении уже двадцати лет.
— Как так вышло?
— Спросите что попроще. Вот, справа, Дубовый дом. В парке кроме здания школы со столовой на первом этаже и классными комнатами на втором есть еще четыре дома и большая спортплощадка. У всех домов свои названия: это Лесной дом, Буковый дом, Дубовый дом и Флигель. Здесь ученики живут по двое в комнате. Выпускники получают комнату на одного человека, если хотят. Удивительно, но мало кто так делает.
— Чем вы это объясняете? — спросила Мона.
Ректор не ответил. Начался маленький дождик, он словно паутинкой опутал волосы Моны, ее ветровку, легкий пушок на лице, ресницы. Они все вместе пересекли ярко-зеленую лужайку по широкой дорожке, выложенной белой галькой, и подошли к главному корпусу.
Наконец ректор сказал:
— Здесь очень сильное давление коллектива. — И снова замолчал.
Мона посмотрела на него сбоку. Он показался ей почему-то обессиленным.
— Насколько? — спросила она.
— Здесь нельзя слишком долго быть одному. Тот, кто много времени проводит сам, быстро становится аутсайдером. А став им однажды, уже ничего не может изменить. Молодежь ведь не знает жалости.
Они стояли у подножия лестницы, ведущей к входу в главный корпус. Дождь усилился. В середине дня небо было таким мрачным, затянутым тучами, как будто уже наступили сумерки.
— У меня есть еще пара вопросов о происшествии в хижине.
— Мне очень жаль, но мне нечего вам сказать по этому поводу. Меня там не было. — Ректор скрестил руки на груди и бросил тоскливый взгляд на вход в здание. Он явно хотел избавиться от нее.
— А это не важно. Я хотела кое-что уточнить по поводу вылазок.
— Каких вылазок? Вы имеете в виду походы дружбы?
— Да. Они проходят каждый год в начале учебного года, да?
Ректор вздохнул и подал ей знак идти за ним. Они прошли в его кабинет.
— Походы дружбы — думаю, вы считаете, что это название слегка устарело…
— Ну да, в общем.
— Они уже давно так называются — просто привыкаешь, видите ли.
— Да. А какова цель этих походов?
— Их устраивают для того, чтобы усилить чувство товарищества между учениками и учителями. Все ученики являются членами определенного сообщества, и во главе такого сообщества стоит учитель. Раз в неделю, как правило, по понедельникам, устраивается так называемый вечер сообщества. Присутствовать на нем обязательно для всех учеников и, конечно же, для ответственного за эту группу учителя.
— И что они делают на таком вечере?
— Что-нибудь организовывают вместе или встречаются дома у того или иного преподавателя, разговаривают, ведут дискуссии…
— И это повышает чувство товарищества?
Ректор улыбнулся.
— Да, именно в этом весь смысл. Если конкретнее, речь идет о том, чтобы помочь тем ученикам, которым сложно прижиться здесь.
— Принято ли, чтобы ученики в таком сообществе говорили учителю «ты»?
— Ну, такое, естественно, случается. Конечно, мне лучше, если сохраняется дистанция. Такая практика, прежде всего, плохо отражается на остальных учениках.
— Вы, конечно, знаете, что в сообществе господина Даннера четверо учеников были с господином Даннером на «ты», а остальные нет. Остальные были с ним на «вы».
Ректор напрягся, как будто его поймали на недоработке.
— Вы не знали этого?
— Нет, — признался он. — Я даже вынужден сказать, что если это правда, то я считаю это неправильным.
Он снова показался усталым и обессиленным.
— Мои возможности, знаете ли, ограничены. Я не могу заглянуть людям в душу.
Теперь он уже не мог скрывать свое нетерпение. Демонстративно бросил взгляд на открытый кожаный ежедневник, который лежал прямо перед ним на тщательно убранном столе. Вежливый, но однозначный намек. Он больше не хотел говорить на эту тему. С него довольно уже того, что здесь была полиция и перевернула все в квартире Даннера вверх дном и что родители начали беспокоиться о безопасности своих отпрысков.
— Еще один, последний, вопрос, — сказала Мона, послушно вставая. — Каким образом вы тогда узнали о происшедшем?
— Что вы имеете в виду? — Его голос звучал уже очень рассерженно. — Мне позвонили.
— Кто вам позвонил?
— Михаэль Даннер, конечно, кто же еще?
— И что он сказал?
Ректор тоже встал, повернулся к Моне спиной и стал смотреть в окно за своим столом. Стоявшей напротив окна Моне был виден только его силуэт. Тем временем дождь уже громко стучал в стекла.
— Что он мог сказать? Случилось что-то страшное… Я уже точно не помню.
Что-то, может быть, едва заметное колебание, заставило ее спрашивать дальше.
— Когда группа вернулась — что было потом?
— Скажите, к чему вы клоните?
— Просто ответьте. Что произошло здесь? Пришел ли Даннер к вам, чтобы рассказать обо всем, или вы пошли к нему домой? Как это было? Уточните, пожалуйста.
Ректор снова сел, вздохнул и сцепил руки на животе.
— Нет, не так. Они пришли сюда ко мне сразу же, как только вышли из автобуса.