Шестой этаж пятиэтажного дома
Проблема была в другом: он готов был порвать с семьей из-за Тахмины, но любила ли его Тахмина — он не знал, несмотря на все, что было. И, быть может, это незнание, эти сомнения и были ростками тех самых семян, которые сеяла Зивяр-ханум.
— Ты только очередной экспонат в богатой коллекции, — говорила мать. — У нее к тебе чисто спортивный интерес. Жаль, что ты мне сын и между матерью и сыном должна быть какая-то завеса. А то я живо объяснила бы тебе, чего нужно от тебя такой женщине, как она. У нее же все мужчины распределены заранее: муж для ширмы, Спартак для содержания, Дадаш для карьеры, Мухтар для славы, ну а ты, дурачок, для развлечения.
Зивяр-ханум приводила и другие соображения: «Я знаю, на что она рассчитывает: думает, что мы умрем — я и твой отец — и наша квартира, все наше добро, все сбережения останутся ей».
Эта версия была уж вовсе невероятной, и Заур из чистого любопытства спрашивал:
— Не понимаю, каким образом она может рассчитывать на вашу квартиру и добро.
— Очень просто. Она думает, мы скоро умрем, и она женит тебя на себе. Это она в гробу увидит, — взвинчивала себя Зивяр-ханум.
— Так у нее ж есть муж! — пытался Заур как-то привести этот бред в систему.
— Да что стоит такой разойтись с мужем?
— Значит, дело обстоит следующим образом: у нее есть муж и квартира. Она разводится, остается без мужа и без квартиры для того, чтобы заполучить нового мужа и квартиру, когда лет через сто родители этого нового мужа умрут. Так, что ли?
Ему было и смешно, и грустно от фантастических предположений матери, они даже немного успокаивали его своей явной нелепостью. Значит, и другие слова, сведения, разговоры матери были такой же нелепостью. Ну конечно же все, что она пересказывала с чужих слов об отношениях Тахмины с Мухтаром, об их московской поездке (а ведь все там было на глазах у Заура), — такая же неправда. Да, но разве он, Заур, знает все детали даже этой ее московской поездки? А что было в дни до его приезда?
— Они даже в Баку приехали в одном купе, — говорила Зивяр-ханум, и это было правдой. Но когда мать добавила: «в двухместном купе», Заур знал, что это ложь, они приехали в четырехместном купе, и он даже видел их попутчиков пожилую супружескую пару. А с другой стороны, разве он может быть до конца уверен, что знает все об отношениях Тахмины с Мухтаром? Так же, как и о ее отношениях со Спартаком, с Дадашем? Он знал об этом только от нее самой да вот еще от матери, которая суммировала, сгущала и передавала ему мнение «всего города». Так где же была правда? В том, что говорила Тахмина? Или в том, что твердил «весь город»? Когда они бывали вместе, его сомнения исчезали сами собой, то ли от искренности и любви, которые она излучала, то ли от счастья, которое он испытывал от одного ее присутствия. А что, если не было ни любви, ни искренности — была лишь искусная игра? Тогда, значит, счастье тоже было мнимым и ложным? И он вспоминал почему-то ее слова, сказанные в домодедовском лесу, чуть позже, когда они шли по шоссе к Москве: «Если мы сейчас испытываем счастье, это и есть правда, единственная и самая настоящая».
— Помяни мое слово, — говорила мать. — Она разойдется с мужем. У нее свои планы. Вот и Алия говорит, что она перешла на телевидение, чтобы подцепить этого самого Мухтара. Ради бога, пусть цепляет кого хочет, лишь бы от тебя отцепилась.
«Может, так оно и есть», — думал Заур. Может, был выбор: Мухтар и он, Заур. И выбор сделан, и не в пользу Заура. Победу одержала солидность, более прочное, более самостоятельное и независимое положение в жизни, шанс на артистическую карьеру. Поэтому она и не звонит.
Прошло десять дней, а она не звонила, и лишь однажды он увидел ее случайно, мельком — на экране телевизора. И много позже, когда все уже было окончательно решено, она рассказала ему о том дне, о нескольких часах, изменивших русло ее жизни.
Да, Тахмина наконец решилась и набрала номер.
— Да, да, — ответил низкий женский голос. — Я слушаю, — повторил он три секунды спустя.
Тахмина протянула руку, чтобы повесить трубку, но остановилась, перевела дыхание и сказала, зная, что этими словами решается все:
— Попросите Манафа.
Теперь на другом конце провода наступило молчание, вызванное замешательством, и тогда Тахмина сказала фразу, которую репетировала целый день:
— Раз уж я позвонила по этому номеру, значит, я знаю, что он у вас. Так попросите, пожалуйста, его к телефону.
Видимо, они совещались — телефон молчал. Потом послышались шаги, а затем и голос Манафа — испуганный и нерешительный голос человека, готового отказаться от самого себя, готового утверждать, что он это вовсе не он, а кто-то другой
— Да.
— Это я, Манаф, Тахмина, — сказала она и на миг испугалась, что с ним может случиться обморок, но пути назад уже не было. — Теперь, надеюсь, тебе ясно, что я знаю обо всем, знаю, что ты не в командировке, не в Тбилиси, а в Баку у Раи. — Ей хотелось назвать и фамилию, и адрес, но это было бы уж лишним. Причем я знаю об этом уже давно. Так вот, я никогда не устраивала тебе сцен и сейчас не собираюсь. Но я хочу, чтобы ты приехал на полчаса сюда, ко мне, и мы с тобой решим один важный вопрос. Мы должны развестись.
Ни единого слова, ни единого звука не издал Манаф, и лишь когда Тахмина спросила: «Ну что, сможешь ты приехать?» — он еле выговорил одно-единственное слово:
— Хорошо.
Он приехал минут через двадцать бледный как смерть. Ей стало бы даже жаль его, если бы он не был ей так отвратителен.
— Мы должны развестись, Манаф, — сказала она. — И немедленно. Дальше так продолжаться не может. У меня есть знакомый судья, и формальности будут исполнены быстро.
Он не проронил ни слова, ошеломленный неожиданно свалившейся напастью. Ломался весь уклад его тщательно налаженной и столь же тщательно, как ему казалось, законспирированной двойной жизни.
— Твои связи с Раей или с любой другой женщиной — я не буду называть имен, хотя, поверь, их знаю, — здесь ни при чем. Ты мне давно изменяешь, и, как видишь, я много лет терпела это, потому что не люблю тебя. Я не хочу сказать, что когда-то любила, а потом разлюбила. Я тебя никогда не любила. Это обидно, но это так. Мы совсем разные люди, и наш брак был ошибкой, давай признаем это. Единственная моя просьба к тебе — переехать к Рае или к кому тебе угодно, до того как мы обменяем эту квартиру на две.
Квартира была Тахмины, она досталась ей от отца, но Манаф не возражал против размена, поскольку был в ней прописан.
— Ну, ты согласен исполнить эту мою просьбу? — спросила Тахмина.
И только тут Манаф понял, что произошло: они действительно разойдутся, и все, что связано с понятием семья, хотя бы их совместной жизни в одной квартире, больше не будет. Тахмина станет ему совершенно чужим человеком не только духовно, как было почти всегда, но и чисто физичес-ки, территориально, и никогда они больше не будут сидеть на одном диване, есть за одним столом, смотреть один телевизор, открывать друг другу двери и звать друг друга к телефону.
И медленный страх сковал Манафа, страх, что он никогда теперь не увидит Тахмину выходящей из ванной в голубом банном халате, расчесывающей перед зеркалом мокрые волосы. И он с ужасом осознавал, что и сейчас Тахмина нравилась ему больше других женщин и что она несравненно красивее, женственнее, умнее всех его любовниц и он никогда ею по-настоящему не обладал, что ему и любовницы-то были нужны из-за ее холодности. Правда, в глубине души он понимал и знал, что другие женщины нужны были ему прежде всего для самоутверждения. И не потому ли он гнался за количеством, что ему вновь и вновь хотелось убеждаться, что кто-то нуждается и в нем, хотя он не забывал о подарках, вернее, подачках, и обо всех меркантильных сторонах своих связей.
И ему нестерпимо захотелось еще хоть раз побыть с Тахминой, в последний раз почувствовать свою, пусть и недолгую, обманчивую власть над ней, но тут же он осознал, что этому уже не бывать никогда и что сейчас нет для него на целом свете женщины более недоступной, чем его собственная жена — пока еще жена. Осознавая это ясно и четко, он тем не менее не хотел этому верить, как не хочется верить в неожиданную смерть близкого человека.