Кричащие часы (Фантастика Серебряного века. Том I)

Пришлось прибегнуть к молотку и зубилу, которые после нескольких ударов пробили золотую оболочку, толщиной всего лишь в 1 мм. Поэтому при помощи толстого охотничьего ножа, зубила и молотка я после получасовой работы разрезал с узкого конца и эту вторую оболочку. Под ней оказалась третья из какой-то плотной материи, пропитанной воском. Но тут мне уже удалось вытряхнуть все содержимое на стол. Оно представляло собой толстый пакет, тщательно завернутый в вощеную шелковую материю, вроде китайской шелковой клеенки, которая со временем утратила свою гибкость и при попытке развернуть ее распадалась на части. Осторожно, отрывая кусок за куском, я освободил, наконец, четыре толстые тетради из желтоватой непроклеенной бумаги с крышками и корешками из толстой шелковой материи; формат их был во всю площадь внутри ящика, то есть 16 х 10 дюймов. Каждая тетрадь имела почти два дюйма толщины.
Было уже около полуночи, когда я трепетной рукой развернул эти тетради на столе, освобожденном от ящика и инструментов. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что текст тетрадей для меня абсолютно недоступен. Я не мог даже определить, на каком языке они написаны; это не были ни египетские, ни китайские иероглифы, ни клинопись ассирийцев, ни тем более буквы какого-либо из языков Европы или Азии — еврейского, греческого, арабского, монгольского, не говоря уже о латинском и славянском; алфавит всех этих языков я знал хотя бы по начертанию некоторых букв. Нет, это были иероглифы, но совершенно незнакомые мне; они состояли из волнистых линий, коротких и длинных, продольных и поперечных, в разных сочетаниях, создававших своеобразные фигуры.
Перелистав тетради и убедившись, что все они написаны на том же языке, я пришел к выводу, что моя находка, казавшаяся чрезвычайно важной, так как она дала документы какого-то неизвестного истории народа, не может быть использована без помощи специалистов, к которым и нужно было обратиться. Поэтому я упаковал тетради — о, профанация! — в номер современной французской газеты, засунул пакет в золотую оболочку в ящике, последний также прочно завернул в газеты, завязал и запрятал в свой дорожный кофр, чтобы хозяйка или члены ее семьи случайно не обнаружили сокровища.
Я плохо спал в эту ночь; мне снились настоящие клады — то тяжелые, окованные ржавым железом сундуки, набитые золотыми монетами — испанскими дублонами, французскими луидорами, английскими гинеями, то высокогорлые кувшины, из которых сыпались полустертые римские, греческие и египетские монеты; я их откапывал, потом пригоршнями пересыпал золото и наслаждался его звоном и блеском. Но к монетам постоянно примешивались со странными иероглифами листы бумаги, которые я отбрасывал в сторону, а они опять лезли под руки; количество их все увеличивалось, и, наконец, под потоком бумаги золото исчезло. Я застонал и проснулся — сквозь щели ставень пробивались яркие солнечные лучи, и пылинки танцевали и плавали в них.
Прежде чем начать одеваться, я убедился, что кофр на месте и замок цел. Когда ставни были открыты и хозяйка принесла мне завтрак, мне захотелось осмотреть свой клад при дневном свете. Заперев дверь, я достал его и стал изучать. Теперь оказалось, что я вскрыл деревянный ящик не с того конца; с противоположной стороны можно было видеть тщательно замаскированную задвижку, которая была закреплена одним винтом с утопленной в дереве головкой и замазана опилками и клеем. Удалив замазку, я с большим трудом вытащил винт и отодвинул задвижку; под ней обнаружился верх золотого футляра, края которого были загнуты конвертом и припаяны каким-то металлом, похожим на олово. Таким образом, ценная рукопись была защищена от действия морской воды тройной оболочкой — просмоленной материей, стенкой дубового ящика в 1–1,5 дюйма толщиной и золотым футляром в 1 мм, не говоря уже о внутренней шелковой клеенке — единственном материале, который пострадал от времени.
В четырех тетрадях рукописи была тонкая желтоватая бумага, похожая на китайскую, на которой пишут кисточкой с тушью. Она совершенно не пострадала от времени — листы не рвались и не рассыпались; в каждой тетради я насчитал 1000 страниц, исписанных только с одной стороны. Никаких картинок не было, но в начале одной из них (тетрадей) я наткнулся на несколько географических рукописных карт с нанесенными на них очертаниями островов, с городами, обозначенными квадратами, горами, изображенными конусами, как на старых китайских картах, реками и озерами. Названия при них были написаны теми же иероглифами, как и текст. На одной странице был план какого-то большого города, окруженного стеной с башнями и воротами; на другой странице план более крупного масштаба, очевидно, изображал какой-то дворец или крепость с внутренними дворами, садом, где ясно различимы были аллеи, фонтан, беседки.
Перелистывая тетради, я, наконец, нашел в начале или в конце одной из них (правда, об этом было трудно судить, так как из-за неизвестного шрифта я не знал, читать ли его строчки справа налево или наоборот, а может быть, сверху вниз столбцами, и где начало и конец страницы) иероглифы, которые нельзя было не признать за египетские; они занимали полстраницы, тогда как другую обычные для всей рукописи иероглифы. Это показалось мне знаменательным — не был ли здесь перевод части текста на египетский язык, что позволило бы найти ключ к остальному тексту?
Через две недели, когда мой отпуск кончился, я поспешил в Париж, где разыскал известного египтолога д-ра Фруассара, которому и представил свою находку, повергшую его в немалое изумление. Он расспросил и записал себе все, что я знал о ней, и обещал изучить рукопись. Он подтвердил мое предположение, что полстраницы с египетскими иероглифами могут дать ключ к разгадке всей рукописи, так как остальные иероглифы были абсолютно неизвестны науке. Он просил меня зайти через неделю, чтобы узнать результат расшифровки этой полстраницы.
Но через три дня разразилась великая европейская война. Я поспешил окольными путями на родину, попал на фронт, был вскоре взят в плен и провел ужасные годы в концентрационном лагере. Вернувшись в Россию только в 1919 г., я из-за прерванной связи и гражданской войны смог только три года спустя написать в Париж в надежде, что Фруассар, несмотря на свои годы и болезни, пережил эти восемь лет. Вот ответ, который я получил от него.
«Дорогой и уважаемый коллега! Я был несказанно рад, узнав, что Вы живы и на родине, так как это помимо всего прочего позволит мне опубликовать труд первостепенного значения. Вы помните, мы условились перед этой несчастной войной, что я сначала должен известить Вас, что представляет найденная Вами рукопись, и условиться относительно ее опубликования. Я употребил три года на ее расшифровку, тяжелые военные годы! Но не имея известий о Вас, несмотря на справки, наведенные в разное время, еще не опубликовал ничего. Все готово для печати, и я позаботился, чтобы в случае моей смерти мой ученик и преемник д-р Лево занялся этим делом. Мы решили ждать еще два года и, если по истечении десятилетия со дня находки рукописи, Вы не подадите признаков жизни, опубликовать ее самостоятельно ввиду ее громадного научного значения. К счастью, Вы живы, и мы можем сделать это немедленно. Этой же почтой я посылаю вам копию перевода, после ознакомления с которой Вы сообщите Ваши условия. О них я доложу Академии наук.
Из копии Вы узнаете все подробности. Теперь же я ограничусь указанием, что эта рукопись — история последних лет государства Атлантиды, той загадочной Атлантиды, в существование которой многие упорно не верят и которое теперь, благодаря Вашей находке, становится бесспорным. Летописец излагает события последних лет, предшествовавших гибели этого государства, вплоть до последних дней его существования. Он продолжает свое описание дрожащей рукой даже в те дни, когда катастрофа уже развертывается во всем своем величии и во всем своем ужасе, и кладет перо в последнюю минуту, когда рушится все вокруг него, чтобы успеть еще схоронить свою летопись в надежном месте в назидание грядущим поколениям.