Дочь генерального секретаря

Александр пожал ему руку. 
- Но каким же?.. 
- Вот, слоняемся по Союзу. Инеc, позволь тебе представить... 
Привстав, Мамонов приложился к руке. Потом обратил вопрошающий взгляд. 
- Инеc - парижанка. 
- Рижанка? 
- Па-рижанка. 
Мамонов осмотрел стойку, вымпел, добытый этим кафе на Разъезжей улице в борьбе за коммунистический труд. Удостоверившись в незыблемости мира, несмело улыбнулся: 
- Баку? 
- Почему Баку? 
- Ну, говорят же... Маленький Париж.. Я угадал? 
Бабушка в одиночестве пила чай с блюдечка. При их появлении в лице она не изменилась. Внук прокричал имя своей любовницы. На груди у бабушки лежал слуховой аппарат. Она наставила мембрану на Инеc. 
- Как? 
Инеc повторила. 
- Не стесняйся, - сказал он. - Кричи. Расслышав, бабушка посмотрела с сомнением. 
- Инеc из Парижа. Из Франции! 
- Слышу, слышу. Не такая уж тетеря. Садись, милая. 
Импортные кресла на алюминиевых ножках были укутаны в полиэтилен. Модерн, заброшенный терпеливым Мамоновым, в тылы последней из могикан Империи Российской. Резной буфет, отворяясь, дохнул валерьянкой. 
- У вас там, верно, кофе заведено. Здесь мы кофейничаем утром. А сейчас, не обессудьте... Будет чай. 
И поставила перед Инеc блюдце с чашкой. 
Когда высоко на стене часы пробили полночь, Мамонов со словами "завтра дел невпроворот" выключил телевизор и поднял руку. 
Бабушка опустила на экран салфетку. 
- Барышне я постелю в дальней комнате. - Под столом он положил руку на колено Инеc, что от бабушки не ускользнуло. - Может, вам не по нраву, но у меня будет так. Идемте, милая. 
Многоярусная люстра освещала островок Петербурга. Над оттоманкой с подушечками, вышитость которых еще помнили щеки, висела картина мариниста, так и не уступленная дедом Русскому музею - несмотря на послевоенный голод. В углу столик с причудливыми ножками, так занимавшими его в детстве, был закрыт плотно сдвинутым овалом треснувшей мраморной доски. Под салфеткой на ней стоял Telefunken - память о победе отца Александра над Германией. Благодаря трофейному циклопу, еще в детстве он узнал, что есть и другой мир - голоса которого забивал ржавый вой глушилок, приводивших в безумие этот рысий, зеленый, ныне мертвый глазок. Александр потянулся, разворачиваясь по оси. Колоннада буфета. Буль-эбен в перламутро-вых лилиях. Для него собиравшаяся классика за стеклами книжного шкафа. Швейная машина фирмы Singer с узорной педалью - первооснова выживания рода. Под иконостасом алтарного вида этажерка из карельской березы в подернутых бирюзой латунных завитках. На ней Александр впервые увидел урну с прахом своего отца. Этот ящичек, вместе с ним, полуторамесячным, привезенный матерью из Германии, давно уже похоронили. Все это будет сдано в комиссионку, когда бабушки не станет. 
Взгляд скользнул по венчальной их с дедом иконе, по лику Христа и вернулся на скрип паркета. 
Она села и положила на стол свою старую руку. 
- Откуда барышня? Ты давеча сказал... 
- Париж. 
Она сделала вид, будто речь о Содоме с Гоморрой. 
- А у нас по какой надобности? 
- В университете училась. 
- Оставила? 
- Кончила. У нас, - он добавил, - иностранцев там много. 
- Да уж знаю... - Под клеенку она складывает вырезки из газет. Одну из них вынула и толкнула ему через стол. 
Внук только покосился. В отличие от бабушки он игнорировал партийно-советскую прессу. 
- Уж ты мне прочти. 
"КОГДА РАДУШИЕМ ЗЛОУПОТРЕБЛЯЮТ..." Под этим интригующим заголовком речь шла о некоторых - в семье не без урода - стажерах и студентках из-за рубежа, которые контрабан-дой протаскивают в МГУ чуждую нам мораль и враждебные взгляды. Сбивая при этом отдельных морально неустойчивых и политически незрелых советских студентов. Стажер из Канады - назовем его Т. - повесил в общежитии на Ленинских горах портрет... Николая Второго. Другая "эмансипе" из Франции сочетала разврат с распространением подрывной литературы. И тому подобная гэбэшная блевотина... Иностранные студенты выдворены восвояси, советские исключены. Ряд лиц привлечен к уголовной ответственности. 
- Ну? 
- Боюсь я, внучек. Один ты остался у меня. 
Из-за венецианского окна донеслась гитара, глубоко внизу выпускники средних школ выходили в "Большую жизнь". Газета задымила на абажуре лампочки, освещавшей фотографии на этажерке. Прапорщик царской армии. Лейтенант - Советской. Он прихлопнул книгой кнопку и взялся за перекладину изголовья - ребристую и с шарами, в детстве не отвинченными. На этой кровати умер дед, а возможно, и зачали его отца. Только зачем это было? 
Сумрак озаряла лампада. 
Едва раздался бабушкин храп, он откинул одеяло... 
Когда они блуждали в обнимку по Летнему саду, вдоль канала Грибоедова и прочим литературным местам и мостам, он не вынимал из кармана свой левый кулак. Брюки облегали, и бугром кулака он массировал другой - по соседству. Правая рука обнимала Инеc, сохраняя ладонь на бедре. Притершись, они шагали по гранитным плитам, а побочный эффект то отливал, прижатый резинкой, то пытался прорваться уже из-за пояса брюк - когда встречный дом был, к примеру, под номером 69. 
Он натягивал свой джемперок. 
Это длилось часами - они шли, он стоял. В ожидании ночи. 
Они были белые - цвета спермы. Такого бесстыдства они с ней не знали. Словно Эрот брал свое, воздавая за сексуально забитое детство. Вспоминая московский дебют, они диву давались. Пребывая в законе, они бы не расковались. Под тотальным запретом все дозволено стало. Убирая руки с его плеч: "Теперь я, я хочу" - торопилась она на колени, сшибаясь с ним лбом по пути. 
Раньше здесь была "шамбр де бонн" - для прислуги. Стены не шире окна, за которым сочились гражданские сумерки на фоне брандмауэра - глухом и облезлом. 
Врозь просыпаясь, они сходились за кофе - под испытующим взглядом бабушки. Стол был накрыт накрахмаленной скатертью с вензелями пароходной компании "Лондон-Гамбург-Петербург" . 
- Сегодня куда, молодые люди? 
Под ними был весь этот город в устье суровой реки - до Кронштадта. По смотровой площадке Исаакия они обошли панораму и вернулись к виду на Адмиралтейство. 
Кораблик на шпиле сверкал. 
- Приезжая американка, парижский маргинал. И выстрел, которым его остановили на бегу. Я чувствую себя, как в фильме. 
Он взялся за перила. 
- Ничто меня не остановит. 
- Ты думаешь? 
- По крайней мере, до 29. Потом я, может, сам покончу. 
- Почему? 
Он показал на дымный горизонт за Охтой. 
- Пепел там похоронен. Отцу было двадцать девять. 
- А тебе? 
- Двадцать четыре. 
- Пять лет. Это целая жизнь. Проживем ее вместе? 
- Если хочешь. 
- А ты? 
В подвальчике они приняли расхожий питерский коктейль, сто шампанского на сто коньяка, и на подводных крыльях улетели в Финский залив. 
В черной воде инфернальными дирижаблями висели использованные презервативы. 
Он протрезвел. Она дрожала под ветром. Последним бликом солнце еще держалось на куполе Исаакия. Описав пенистую дугу, прогулочный катер повернул обратно. 
Ночи их кончились в полдень. День был жаркий. Сложив весла, они зыблились в пруду на Островах. В окрестной листве вдруг шипеньем обозначился громкоговоритель. 
- Внимание, внимание! - объявил на весь парк взволнованный девичий голос. 
Он отозвался иронически: 
- Работают все станции Советского Союза. Сейчас объявит апокалипсис. 
Из листвы раздалось: 
- Говорит радиоузел Центрального парка культуры и отдыха. Отдыхающая у нас гражданка... ОРТЕГА ИНЕС. На ваше имя поступила телефонограмма. Вас просят срочно вернуться в Москву. Повторяю... 
Весла вывернулись из уключин. С берега парочки взирали на них с любопытством. Инеc хваталась за лилии, их желтые стебли все лезли и лезли наружу, бесконечные, как в кошмаре... 
- Стой! 
Он задрал весла, но затормозить не успел. Инеc лбом разбила ему губу.