Дочь генерального секретаря

В Париже я представляла себе все. Кроме того, что в 19 лет попаду в детский сад. 
Свитер я обратно не взяла. Примакова на этой "стрелке" прожгла его сигаретой. 
Мой первый советский. Юра. Пригласил на танец, а потом пропал, смутившись от своей эрекции. На следующий день я нашла его комнату. Постучалась, вошла. Юра спал. Во сне он показался мне еще красивей. Я села рядом. Через полчаса он мне разонравился. Настолько, что, уходя, я боялась, что он проснется. Что тогда делать? 
Он не проснулся. 
* * * 
На дипломный семестр Инес Ортега переехала в город. Человек из Испанского центра открыл ей комнату московского испанца, который находился в долгосрочной командировке в Латинской Америке. 
Она оказалась в рабочем районе. В коммуналке - с соседями. Один из них сначала называл ее жидовкой и угрожал топором. Но, узнав, что она испанка, вспомнил лозунг "Но пассаран" и стал приглашать на пиво. Он показал ей справку, где был написан его инвалидный диагноз: "Полное затмение центральной нервной системы". Он делал клетки и продавал их на Птичьем рынке. 
В другой комнате жила пожилая женщина с матерью-старухой. Мать была верующей, а дочь работала в сборочном цеху и свой инструмент называла "гайкоё...м". 
Комната была пуста. Часть отделена шторой на палке с кольцами. Инес купила матрас и устроила за шторой будуар. Решетка вентиляционной трубы в левом углу пола оказалась прямо под изголовьем. Голоса рабочих из котельной были, как снотворное. 
Инес купила венский стул и старинное трюмо. Каждое утро она садилась перед зеркалом - работать. Для вдохновения она заглядывала в свой синий документ - вид на жительство для иностранца в СССР. Штамп визы подтверждал, что через три месяца она должна вернуться в Париж. От этого голова шла кругом больше, чем от кофе и первой сигареты. Она уезжала из Парижа никем, а вернется преподавателем. Место в лицее Дидро уже зарезервировано, а это значит - своя квартира, машина и свобода. 
Оставалось только защитить диплом. В зеркале виден был матрас с раскрытой тетрадью у изголовья. При мысли о дипломе ей хотелось продолжать дневник. Или начать роман. А лучше всего лечь и до отлета не вставать. Ей прислали несколько коробок с энергетическими ампулами для интеллектуалов. Приложенной пилочкой она надпиливала кончик, отламывала и, запрокинув голову, вливала в себя парижский эликсир. 
Он оказался эффективным. Еще была целая коробка, когда в одно прекрасное утро Инеc поставила точку. Оставалось найти машинку, чтобы все это перепечатать. 
В специализированном магазине на Пушкинской в продаже оказались только арифмометры. Машинки? Может быть, к осени поступят. Ей предложили записаться. 
На осень? Инеc засмеялась. Осенью проблема дефицита будет решена. Для нее, во всяком случае. 
Она поехала в общежитие. 
- С русским шрифтом? - уточнил, покручивая ус, новый любовник Полы, которая по лицу Инеc пыталась прочесть реакцию. Потому что он был советский - предел падения. Но, по крайней мере, в джинсах. С заплаткой в виде сердечка, по которому он хлопнул: 
- Знаю. 
МГУ, конечно, не Сорбонна. Единственная на курсе машинка была у его знакомого. Который "мертвая душа". В общежитии только прописан, а живет на квартире, которую снимает где-то у черта на куличках. 
- Зачем? 
Советский понизил голос. 
- Писатель. Модус вивенди в соответствии. 
- То есть? 
- Все запрещенное. Уставом социалистического общежития. Отсюда его бы выгнали - если не хуже. Не говоря о микрофонах, здесь же, вы знаете стукач на стукаче... 
- Он богатый? 
- По уши в долгах. 
- На что же он снимает? 
- Дипломы пишет. Одному арабу он... 
- За деньги? 
- Да, но гениальные. Если хотите, у него две степени уже - в Бомбее и в Багдаде. 
Инеc затянулась и выдула дым. 
- Как мне его найти? 
С порога Пола обернулась: 
- То может, я побуду в душе, стара? 
Мать Полы изнасиловали в танке, куда втащили, когда она с цветами встречала Красную армию. Что ей не помешало в "новой Польше" стать партийным деятелем, а Поле идти на риск даже с грузинами - не говоря о русских усачах. 
- Будем жить опасно, - ответила Инеc. 
- Но то па. 
- Па. 
Вид был на залитые солнцем Ленинские горы - асфальт и газоны с деревьями в цвету. Инеc влезла с ногами на видавший виды диван. Папку с дипломом она положила на край стола. 
Три сигареты спустя в дверь постучали. Писатель дипломов за темными, причем, разбитыми очками пытался скрыть вспухшие скулы. Не без труда он улыбнулся: "Буэнас диас". 
Сел, открыл папку. 
- "Идиот и Дон-Кихот"... Речь об этом? 
Она кивнула. 
Он взялся за карман пиджака, вынул пачку американских - она отказалась. Она курила "Шипку" - эти болгарские в Москве без перебоев. 
- Что вы думаете? - спросила она, когда он дочитал. 
- С точки зрения научной? 
Она вспыхнула: 
- Мне на науку наплевать, а на советскую тем более. Мне надо защитить это говно. 
- Почему? По замыслу это как раз интересно. Но мне сказали, что речь только о перепечатке. 
- А мне сказали, что вы профессор преступного мира. 
Он покраснел. 
- Или нет? 
- Обстоятельства... 
- Сколько вы берете за диплом? Я заплачу вдвое. Хотите валютой? "Мальборо"? Джинсы? Я пришлю вам из Парижа все, что захотите. 
Облако дыма разрасталось между ними. Он утер глаз под разбитым стеклом. 
- У меня друг был из Парижа... Сломался здесь. 
Она назвала имя: 
- Нарциссо. 
- Вы его знали? 
- С детства. Он с ума сошел после Москвы. Сидит все время взаперти. 
- В Париже? 
- Да. 
- В Шестьдесят Восьмом году мы с ним здесь пошумели. Настоящий был анарх. А вы? 
- Что я? 
- Как выдержали до диплома? 
- Обстоятельства, - сказала она с вызовом. 
Он взял папку, поднялся. 
- Сложную тему вы для себя изобрели. Мне нужно подумать. 
- Только недолго. 
- Адиос. 
- До свиданья, - ответила Инеc сердито. 
Из автомата у "Автозаводской" она сказала, что советский этот ей приснился. Без порногра-фии. Только улыбка. 
"Только? Стара, ты в большой опасности. Поверь мне. Встречайся со своим латино как можно больше". 
Опасности никакой, но озабоченность подруги была приятна. 
Солнце перекрыл парень с завода. 
- Ё...рь нужен? 
Несмотря на школу коммуналки, Инеc не сразу поняла. Потом она засмеялась. 
- Есть уже. 
- А жаль. 
Инцидент ее поразил, в Москве к ней не приставали. Худую, стриженую под "тиф", в длинном плаще и джинсах, далее за женщину ее не принимали, обращаясь только по пивному делу: друг, дай двадцать копеек... 
Она заглянула в стекло табачного киоска. 
Лицо обычное. 
Просто пришла весна. И ветер гонит пыль по улице. 
- А если говорить всерьез? 
Тогда Альберт вспомнил из чтений ранних лет - украинского экзистенциалиста Георгия Сковороду. 
- Мир ловил меня и не поймал. Сковорода на своей могиле это написал. А если ты еще живой, что делать? Меня поймал. 
В огромном ресторане на вокзале они кончали графин водки. 
- Но ты бежал? 
- Еще бы не бежал. Как получил повестку, сразу порвал и сделал ноги за Урал. Затаился в сельской школе, преподавателем всего. Вывел школу в лучшую по области, которая равняется трем Франциям. Только стал думать, что СА меня забыла, как она нашла. Изъяли прямо на уроке. Обрили и в "Столыпин". Трое суток взаперти. Все, думаю: штрафбат, китайская граница, бытие-к-смерти... Остановились. Откатили двери. И что? Откуда убежал, туда и привезли. Москва. 
- Все это время мы были под тем же небом? 
- Только я за воротами. Знаешь - из цельного металла. С красной звездой, которую свобода лишь на миг ломает посредине. Бля, с пентаграммой... 
- А за ней? 
- Не разглашу. Присягу дал. 
- Кому? 
- Тому, кто правит бал. И отныне Альберт Лазутко мелкий бес. Ухо со мной востро. Продам любого.