Дочь генерального секретаря

Налил стакан и выпил. 
- За что? 
- Продам? За то, что сам капитулировал. 
По стенам и сводам мозаика в глазах Александра сливалась в один жизнерадостный и тошнотворный гимн эпохи, от которой не уйти. 
- Меня тоже? 
- Друг... Всё ведь здесь. - Имея в виду сердце, Альберт ударил себя под знак "Отличника", привинченный к мундиру. - Наш экзистанс, спонтанность наша, прорывы в подлинность... Любого смету с пути, но только не тебя. Неразложимое ядро. 
В такси обоим стало плохо. Чем Александр и объяснил тот факт, что кореш побелел, как мел, увидев у двери квартиры в Спутнике существо нездешнее. 
Полы ее плаща лежали на ступеньках. В бутылке из-под молока клубился дым окурков. Она поднялась навстречу, прижимая папку. 
- Инеc! Позвольте вам представить... - Александр схватился за перила. - Мой друг из Министерства любви. 
К губе Альберта присохла сигарета, и стоял он, ладонь впечатав в стену. Инеc перевела глаза на Александра, который пожал плечами. 
Сигарету Альберт оторвал с кровью. 
- Аншанте... 
Вывернув карман пиджака, Александр отцепил с булавки ключ. С одного из попаданий ввел и распахнул: 
- Моя конспиративная... Как вы нашли, Инеc? 
Стоя в винный отдел, Альберт упрекнул: 
- А говорил, что с иностранцами не водишься... 
Александр не знал и даже не догадывался о том, что у человека могли отобрать перед демобилизацией подписку - информировать о контактах с иностранцами. 
- Она тебе кто? 
- Никто. 
- Темнишь. Скрываешь от всевидящего ока... - Альберт взялся за прилавок, крытый железом: 
- Шампанского. 
- Бутылку? 
- Пару. 
- Сладкого, полу? 
- Как полагаешь, друг? Давайте брют. 
- Воля ваша, но девкам вспучит животы. - С показом рейтуз, передавивших ляжки, тетя Люба сняла бутылки. - Монопольной сколько? 
- Не водки. Рому. 
- Где ж ты такое видишь? 
Альберт показал на светлый тростниковый Сапеу: 
- Вон стоит. 
- Кубинская ж отрава? 
Очередь загудела в поддержку: 
- Если душа солдата просит? Ты, Люба, знай-давай. Мы, сказано, народ-интернационалист. 
То, что в Москве еще не поздно, в "спальном городе" уже глухая ночь. Из черноты окна сквозило свежестью полей. Такси здесь нет, в Москву только автобусом. В ожидании последнего Александр наблюдал, как иностранка, готовая подняться, сводит пальцы на подлокотниках. 
И разжимает снова. 
Альберт крутил El condor pasa. Эту - и еще "Сесиль". Мятую сорокопятку фирмы "Мелодия". 
Она услышала автобус тоже. Издали - когда на перемычке мотор стал брать подъем. Улица здесь с односторонним движением. Автобус описывает петлю вокруг Спутника и - буэнас ночес - назад в столицу. Пыточный инструмент, а не маршрут. Гаротта. Завинчивая винт на горле, автобус остановка за остановкой - приближался. Под взглядом огромных черных Александр очерствел лицом. Синьорита, мадемуазель... 
Ваш выбор. 
Автобус захлопнул двери. Она осталась. Через мгновение дом затрясся, на столе зазвенело. 
- El condor раsа, - сказал Альберт. 
Они смеялись, глядя друг на друга, - Инеc и Александр. Он не смеялся так давно - до слез. Потом хватил рома и впал в апатию, слушая, как, помимо испанского, на котором с Богом, Альберт уже извилисто впускает по-французски. 
Ложиться пришлось вместе. 
Встроенный шкаф в открытом виде превращался в динамик. Надев мундир на проволочную вешалку, Альберт слушал, как в гостиной гостья чиркает спичкой. 
- Курит... Невероятно. 
Закрыл деликатно дверцы. Лег и свел пальцы под затылком. 
- Ну, друг, скажу тебе... Сверхиностранка. Везде была, все языки свои. Вот уж, действитель-но, гражданка мира. Каким мир еще неизвестно когда будет. Поверх границ. 
Александр отвернулся к стене и подсунул край одеяла себе под поясницу. 
- В казарме я забыл, что, кроме биомассы, в этом мире есть еще и люди. Она ведь как бы на пьедестале, да? Где золотом написано: "Эчче Уомо". Воплощенное достоинство. Свобода. Ты заметил? Ничего не боится абсолютно. Говорит что думает, что думает, то говорит. Вот это оно и есть - Европа. Нет, в ориентире мы были правы. Запад. Только Запад. А ты что думаешь? 
- Про что? 
- О ней. 
- "Фрэнч кисс", - я думаю. Сосет, наверно, хорошо. 
Он оскорбился. 
- Ты не был циником. 
- Я говорю, что думаю. 
Он замолчал. 
Самоизвергаясь, член подпрыгивал над впадиной живота. 
Александр утерся и отбросил простыню. Альберта не было, от парижанки только запах. По пути на кухню под ноги попалась фуражка с голубым околышем. Он пнул, она обратно прикатилась. Он подобрал, повесил. 
Начать с того, что Достоевский считал роман Сервантеса книгой, которые посылаются человечеству по одной в несколько сот лет. Которую не забудет взять с собой человек на последний суд Божий... 
Заваривая пятый чай, он их увидел в окно. Аборигены на них оглядывались. Полы плаща разлетались, походка независима. Придерживая ее за локоток, экс-сержант нес сетку с продуктами. В шкафу Альберт отыскал его летнюю одежду и, несколько опережая сезон, был на ветру, как ангел - разве что слегка замаранный. 
Он встретил их отчужденным стуком машинки. 
- Писатель милостью Божьей, - приобнял его Альберт. - Когда-нибудь выйдет из подполья и удивит страну. 
Александр сбросил его руку. 
- А может быть, и мир. Vamos a la cocina...* 
* Идем на кухню... (исп.) 
Запахи с кухни отвлекали от размышления о природе идеала, но перед тем, как сдаться, он долго сглатывал слюну. Инеc снимала со сковородки мясо. Не в виде котлет, а одним куском - еще и с кровью. 
- Это куплено в СССР? 
- Инеc, - кивнул Альберт, сдирая с водки станиоль. - Показала мне "Кулинарию" у станции "Проспект Вернадского". Туда завозят для испанцев. 
- Каких испанцев? 
- Испанцы там московские живут. Эмигранты той войны, их дети. Видел там красные дома? Квартал повышенной категории, но им не нравится. Буэнос-Айрес называют. Да, Инеc? Мол, дует. А я бы жил. Зачем я не испанец? Ну что, друзья... Прекрасен наш Союз? 
Она выпила одним глотком. 
- Ого, - польстил Альберт. - Русский бой-френд научил? 
- Русского не было. 
- За все это время? Не поверю. 
- Русские меня за женщину не принимают. В отличие от Парижа меня здесь даже изнасиловать никто не попытался. - Она засмеялась. - Там, где я снимаю, - сосед. Однажды схватил меня и все определил на вес: "Е...ть нельзя. Не тянешь". 
Альберт поперхнулся. 
- С-скоты... 
- Нет, он по-своему душевный. Сначала зарубить хотел, потом мы подружились. А с русскими отец мне запретил. С кем угодно, только чтоб не русский. 
- Русские разные бывают. 
- Конечно. Вы, например, совсем другие. 
- А кто ваш папа? 
- Отец? Он литератор. 
- Книги пишет? 
- Статьи. 
- Первая колом, - налил Альберт, - вторая соколом... 
- А если уже первая, как вторая? 
- Тогда вторая пойдет, как третья. Маленькими птичками. 
- Мелкими пташками, - сказал Александр, не выдержав глумления полиглота над родным языком. 
- Хорошо мне с вами... 
Альберт добавил: 
- Пьется. 
- Пьется тоже. Потому что вы хорошие. 
- Иногда. 
- Не очень часто. 
- И чем дальше, тем все реже. 
- Увы. 
- Нет, - упиралась она. - Таких я не встречала. 
Альберт поднял брови на его взгляд: мол, что тут скажешь? Такой вот человек... 
После кофе она отключилась. Он накрыл ее пледом - сразу всю. С ботинками и стриженой макушкой. 
- Клубочком свернулась. Парижаночка. И где? В бандитском, можно сказать, притоне... - Глаза его увлажнились. - Идем, не будем ей мешать. 
Александр мыл тарелки, он вытирал. 
- Переутомляться ей нельзя. Сердечко. 
- А что с ним? 
- Ничего. Но с кулачок ребенка. Конституционно. 
- Это она тебе сказала? 
Горделиво Альберт кивнул.