Жизнь в другую сторону. Сборник
Тарас оказался проницательнее меня, он знал все эти, ставшие обыденными, манипуляции с лезвием и причину исчезновения Стёпы вывел из поговорки, казалось бы, не имеющей никакого отношения к делу, – ищите женщину. В данном случае, другую женщину.
«Цванцих» – и больше ничего. Тарас почувствовал то, на что у меня, увы, никакого нюха не было. И убедительно разъяснил мне уже в Кюленсборне, и даже указал.
Я и правда, мог не замечать самых очевидных вещей, за мной такое водилось, вплоть до того, что все уже всё понимают, а я продолжаю не верить. Но на этот раз мне пришлось поверить.
Вечером, после ужина, мы сидели, по обыкновению, в гостях у Лиды, Юли и Иры. Номер у них, как мне показалось, был даже просторнее нашего, может быть ещё и потому, что мебели в нём было меньше, так что места хватало многим. Традиционный чай в продолжение с тем, что у кого осталось после пересечения границы домашнего или просто отечественного – печенья или конфет; музыка из радио с непременным, как припев, «цванцих»; от нас весёлые разговоры и смех. Среди прочих фигур я замечаю ту, на которую как-то не обращал прежде внимания, но не потому, что «я в этой поездке от женщин отдыхаю», а потому, что я так поступал и до поездки. Мой взгляд совпал со взглядом Тараса. Я увидел готовую картину в рамке, а он, пользуясь случаем, предоставил мне причину закрытой двери в берлинском номере.
– А вот и она, – сказал он просто.
Пауза была, хотя длилась недолго. Я не выдержал:
– Да ладно, не валяй дурака.
– А тебя никто не валяет, – со вздохом парировал Тарас.
Она сидела на подоконнике, – окно было распахнуто, впуская свежесть морского воздуха, – свесив ноги в комнату, повернув голову в сторону водной и небесной стихии; погода начинала портиться, отражённый перелом падающего, ускользающего солнца давал всему проему законченное и даже вечное выражение, которое невозможно было оспорить: мир на самом деле это то, как мы его воспринимаем, как на него отзываемся.
Она обернулась на миг, обведя комнату рассеянным и несколько скучающим взглядом, и снова спрятала лицо.
Жёлтые, средней длины волосы, серые глаза, упрямый лоб; в пухлых губах то же свойство. Выдающийся размер груди под чёрной обтянутой майкой, белые штаники, заканчивающиеся ниже колен.
Я вспомнил, что её зовут Света.
Но как – как это всё могло произойти? Как они вообще нашли друг друга? Когда сговорились?
Я посмотрел на Стёпу; сидя на диване, он выглядел вполне беспечным, я бы даже сказал, нейтральным по отношению ко всем собравшимся в номере, никак не выказывая своего отношения к Юле. Наверное, из-за этой Светы, решил я.
Они оба никак себя не выдавали.
Да нет же, никак не соглашался я, у него же болел зуб, это же ни на что не похоже!
«Вот именно», – как бы издевался молчаливый взгляд Тараса. Кое-что он успел мне о ней рассказать, потому как слышал от своих друзей ещё раньше. По словам Тараса выходило, что особа она известная, прославленная своими способностями, мастерица в этом деле знатная, даже прозвище себе заработала: «швейная машинка».
– Это как? – не понял я.
– Долбится как швейная машинка.
Это просто «цванцих» какой-то! С оттопыренной губой, заплывшим глазом… Ну как не захотеть такого красавчика! Любовь зла, полюбишь и… В голове никак не укладывается. Это было до лезвия или после?.. Хотя бы догадались не взламывать дверь, – кто-то сказал, что видел его внизу, в магазине, с раздутой щекой. Хорошо ещё, что Юля при этом не присутствовала, – как бы это выглядело тогда, а? Тоже стучала бы в дверь, кричала: «Шипа! Шипа!», а ей не открывали… Безобразие. Мрак.
Есть, наверное, какое-то свойство в мужском организме, которое привлекает женщин, на уровне запаха, осанки, движений, жестов, тембра голоса, когда всё вдруг совпадает и ничего с этим поделать нельзя, – неосязаемый контур приобретает физические очертания, в достоинствах которых хочется убедиться.
Я вспомнил Берлин, нашу вечернюю прогулку по Унтер-ден-Линден; мы выходили с какой-то площади, преобразованной в Луна-парк, – сочными гроздьями свисали разноцветные гирлянды лампочек, вертелась карусель, шары сбивали кегли, дымились сосиски с горчицей; без пива не обошлось, без музыки тоже, она гремела повсюду заводным ритмом, группа «Депеш Мод», песня «Enjoy the Silence»… Стёпа задержался у крайнего лотка, разглядывая витрину, даже наклонился из-за своей природной близорукости. И вдруг принял на себя седока, – сзади, из людского потока, с радостным криком: «Дитер!» на него запрыгнула девушка; она обхватила Стёпу руками, повисла, потом спрыгнула; ошарашенный, он обернулся; она смущённо прыснула в подставленные ладони и быстро исчезла в толпе. Наши, кто стали свидетелями этому казусу, рассмеялись. Сам Дитер-Стёпа так, кажется, до конца ничего не понял. Я тогда естественно подумал, что немка просто-напросто обозналась, но теперь рассудил иначе: нет, она в нём что-то почувствовала и не смогла устоять перед мимолётным порывом.
На следующий день Стёпа попал в историю с зубом. Мимо нашего номера проходила Лида; она вспомнила, что Стёпу вчера вечером звали иначе, и спросила у Тараса: «Как там наш Дитер?» – «Дитер болен», – ответил находчивый Тарас.
Стёпе зуб не мешал. Он ему обострял чувства. Ему мешали мы – своим назойливым желанием спасти. Он потом подтвердил мне, что почти так всё и было, как рассказывал Тарас. Подробности меня уже не интересовали. Мне было неловко. Это не моё приключение, я даже не уверен в том, приключение ли это, но я о нём знаю и, значит, тоже участвую.
Ночью мне приснилась одинокая швейная машинка. Настоящая. Кажется, у бабушки такая была. Фирмы «Зингер». Она стояла у открытого окна; занавески шевелились от уличного ветерка. И всё – больше ничего не происходило. Я проснулся с ощущением пережитого кошмара.
Простодушная Юля не догадывалась о том, что кроме неё у Стёпы в этой поездке был кто-то ещё.
Мы вернулись домой. «Швейная машинка» растворилась в толпе встречающих на перроне вокзала, а Стёпа с Юлей продолжили свои отношения.
Я снова в этом участвовал, – не знаю, почему. Возможно, Стёпа таким образом уже подготавливал своё расставание с ней, и я ему был нужен для того, чтобы всё выглядело таким же поверхностным, как и в Германии. Он договаривался с ней о встрече, потом звонил мне, предлагая подъехать, – мы походили на каких-то трёх товарищей, совершенно равных друг с другом, беспечных, свободных. Встречались у него дома, ещё в родительской квартире, когда они отбывали на дачу; с остатками ещё немецкого веселья пили чай, но уже не под «цванцих», а под импортные кассеты и пластинки, доставшиеся ему от «людей из Москвы»; ездили за город, в Боровое, чтобы искупаться в реке, ведь и лето уже началось, на «Жигулях», взятых Стёпой у тех же незаменимых людей на условиях аренды ещё прошлой осенью. Он даже Новый год умудрился встретить со своей машиной; рассказывал мне с гордостью, как вышел на заснеженную улицу с бутылкой шампанского и чокнулся с капотом: «Поздравляю! Мы с тобой прекрасно поработали. Будем надеяться, что в наступающем году будет ещё лучше!..»
Час-два в день, обычно вечером, он теперь отдавал частному извозу, какой-то процент заработанного возвращая братьям-благодетелям. На ту жизнь, которую он себе затевал, денег ему вполне хватало, а потому он без сожаления расстался со своей прежней работой, из-за чего у него вышел конфликт с отцом. Тот подобное предпринимательство считал унизительным ловкачеством, но никак не настоящим делом, достойным его, руководящего работника, сына, – пусть той же службой в общепринятом учреждении, – да так бы тогда многие посчитали. Он был скуп на чувства, но тут не выдержал и дал им волю, – Стёпе пришлось уйти из дома. Всё равно вышло кстати, – пора было становиться самостоятельным. Он безусловно к этому стремился, желая быть свободным, кажется, ото всего – семьи, общества, государства. Всё совершалось быстро и одновременно, как бы стихийно, в соответствии со временем перемен.