У «Волчьего логова» (Документальная повесть)
Поскрипывают замерзшие деревья, глухо стонет ветер в вершинах. Иногда в яму на лица сыплется снег. И льется, льется сверху холод. Надо все время держать мышцы в напряжении, чтобы сохранить капельку тепла, как сохраняют в горсти мерцающую на ветру спичку.
Не спали почти до утра. Едва один начинал смежать глаза, как другой пытался высвободить затекшую руку. Вертелись, кашляли. А когда на минуту утихали, слышно было, как надоедливо, заунывно плачет вьюга.
А утром, едва только вылезли из ямы, через две-три минуты закоченели. Такая предательская, обезоруживающая стужа, что ни руки, ни ноги не гнутся. Завтракать не смогли — сводило челюсти.
— Пошли на просеку, — сказал Петро. — Может быть, Игоревы хлопцы пришли… Или Блохин.
Проваливаясь по колено в снег, спотыкаясь, шли в один след. Чтобы удержать равновесие, размахивали руками. И пока брели, стало легче. Согрелись мышцы, гибкими стали пальцы.
На просеке никого не было. Решили вернуться к яме, позавтракать, а потом снова прийти к условленному месту.
Это был очень трудный, но очень важный для них день. К вечеру встретили двоих хлопцев из железнодорожной полиции. Их привела Катя Черная. Через нее Довгань передал подпольщикам, что выход прошел успешно, пусть идут другие, с кем договорено, и пусть захватят топор и пару лопат. Надо зарываться в землю.
На следующий день ожидали новую группу, но никто не пришел. Только к вечеру появилась в лесу Катя Черная. Она пришла одна. Выяснилось, что в других группах люди оказались не подготовленными к выходу.
Григория и Митю Блохиных задержали непредвиденные обстоятельства. Был у них в Киеве третий брат — Саша. Через верных людей ему передали, чтобы приезжал воевать вместе. Они со дня на день ожидали его приезда, каждый раз выходили к поезду. 12 февраля, когда надо было уже идти в лес, они, как всегда, вышли на перрон. У Григория были документы настоящие. Он все еще числился охранником на железной дороге. У Мити документы не хуже, но все-таки липовые. Их отпечатали на настоящих бланках, но на машинке павловских подпольщиков, а печати мастерски подделывал Николай Сидоренко.
Братья волновались. И это, вероятно, подвело их. Павло Мельник, который о чем-то оживленно беседовал с новым шефом железнодорожной полиции, через окно увидал братьев. Что-то в их поведении показалось ему подозрительным. Он вышел на перрон с немцем. Тут же были два других полицейских.
— Ваши документы!
Григорий и Митя вытащили свои удостоверения. Мельник внимательно посмотрел на одну бумажку, потом на другую и торопливо полез в боковой карман.
Гриша и Митя недоуменно смотрели на него. Эти документы десяток раз проверялись и ни у кого не вызывали сомнения. Что так обеспокоило Мельника? Почему он закрутил носом, как пес, взявший след?
Из кармана мундира предатель вытащил… листовку. Да, обыкновенную листовку об итогах Сталинградской битвы. Таких листовок павловские подпольщики напечатали несколько сотен. Их печатали под копирку, по шесть-семь экземпляров сразу. Но в руках у Мельника был именно первый экземпляр, на нем четко видны все особенности шрифта именно этой машинки: и кособокое «к», и грязная, похожая на верхнюю половинку «о» буква «е», и «з», которое отбивалось чуть ниже строчки.
Мельник взглянул на Митино удостоверение — оно было напечатано тем же «почерком» машинки. И не успел Дмитрий принять какое-то решение, как увидал перед собой пистолет:
— Руки вверх!
Григорий оглянулся. За его спиной стояли гитлеровцы.
— Наконец-то, господин шеф, мы найдем ниточку к этой подпольной банде, — сказал полицай.
— Братьев Блохиных арестовали! — первое, о чем сообщила Катя, придя в лес.
— Они знали место сбора? — спросил Довгань.
— Знали…
— Надо уходить с этой стоянки. Не имеем права рисковать, — сказал Петро Волынец.
— Вот что, Катя, — распорядился Довгань. — Сюда пусть никто не приходит. Мы уйдем. Когда нужно будет, сами дадим знать. Ты зайди к шулякам, которые остались в Павловке, — к Степану Харитончику, Сене Богачуку, Саше Лукомскому, Петру Возному. Пусть они завтра на ночь будут в Янове. У Франека Цербовского. Остальное — наше дело.
В ту же ночь маленький отряд перешел Буг возле Гущинец и направился в Черный лес.
ПЛАТА ЗА ОРУЖИЕ
Зимою жизнь в Янове вроде бы замерла. Утром, перед рассветом, пройдут по улицам те, кого гитлеровцы заставили работать в своих организациях, и все стихает. Целый день как в пустыне: тихо, безлюдно. Только мечется между хатами холодный февральский ветер, молча сносят его удары стройные тополя. Голые, почерневшие, упрямые, они кажутся откованными из железа.
С первыми вечерними сумерками возвращаются люди с работы. Перебежит улицу какой-нибудь подросток, посланный матерью к соседке за щепотью соли, — и снова никого. Такое впечатление, что каждый в своей халупке отгородился от всего мира, что каждая хата с краю.
На самом деле все было не так. Таня Джуринская не раз удивлялась тому, что слухи о действиях партизан распространялись моментально. Как будто между крытыми соломой хатами существует тайная радиосвязь.
Вчера вечером сестра пришла с работы и рассказала, что на станции Калиновка-вторая партизаны перебили фашистов, забрали оружие и скрылись. О том, что 25 февраля группа во главе с Довганем совершила нападение на охрану Яновского железнодорожного моста и при этом уничтожила пять часовых, захватила шесть винтовок, Таня не могла знать. Но поведение оккупантов свидетельствовало, что у них большие неприятности. Она видела, что в Янов прибыл взвод жандармов, вместе с ними — несколько десятков полицаев. Очевидно, готовится карательная экспедиция.
Шуляков распустили на каникулы. Таня впервые пожалела о том, что она сейчас не в «шуле». Там многое можно было узнать и даже, может быть, в чем-то помочь хлопцам. Она не сомневалась, что эта калновская история — дело рук ее новых друзей.
Вечером Таня услышала какой-то шум в сенях.
Перепуганная насмерть мама ввела в комнату бесцеремонную ораву немцев. Все в шинелях, фуражках с кокардами, в руках карабины. Кроме домашних, в комнате был сосед, который пришел к Таниному отцу, чтобы починить обувь. Отец сапожничал.
— А-а-а… Шустер, шустер. Эс ист гут! [10]
Таня вскочила с лежанки. Знакомый голос.
— Ах, чтоб тебе повылазило, — цедит сквозь зубы мама, — не могла накрыться, чтобы тебя немцы не заметили.
Таня растерялась. Ведя за собой несколько человек, в комнату ввалился Довгань, одетый с иголочки в немецкую форму. Он покосился на Игоря, который хотел что-то сказать матери, и, оттеснив его плечом, спросил у Тани:
— Медхен, во ист шнапс? [11]
— Они хотят, — обернулась Таня к растерявшейся матери, — чтобы я показала, где достать самогон.
Таня уже натягивала валенки.
— Та куда ж ты посреди ночи с этими антихристами пойдешь? — не на шутку перепугалась мать.
Она подошла к Довганю и, умоляюще глядя на него, тыкала себя пальцем в грудь: — Я пойду. Слышь, пан, я покажу тебе, где шнапс достать.
Довгань не выдержал ее взгляда, отвел глаза:
— Найн, мутер, — отрицательно покачал головой.
— Что ты разволновалась, мама, — набросилась на нее Таня, — лишних неприятностей хочешь? Я их из хаты выведу, покажу где корчма. Им самогон нужен, а не я.
Быстро накинула полушубок и вышла во двор.
У порога стояли Петро Волынец, Сеня Богачук и еще какие-то парни.
— Керосина возьми, — сказали ей.
Взяла в коридоре банку с керосином. А когда вышли на улицу, Довгань спросил:
— В комендатуре была?
— Была.
— Веди.
Дорогой она подробно рассказала, каково расположение комнат в комендатуре, где лежат документы, как проникнуть в нее… Ночь была светлая. В морозном небе горели звезды, светился молодой снег. Когда шли мимо зернохранилища, на улице никого не было. Полицай, охранявший его, еще издали заметив ораву немцев, спрятался от греха подальше и наблюдал за ними из-за укрытия.