У «Волчьего логова» (Документальная повесть)

— Куда же идем? — спросила Катя.
— В Козинцы к Грише.
— Нас на переезде могут арестовать. Железную дорогу не обойдешь…
— Но вознестись на небо я не могу! — огрызнулся он.
Не будь рядом Кати, он выл бы от обиды, от боли. А со стороны села прямо в сердце били винтовочные выстрелы. Это Волынец вел бой.
Вот и переезд…
— Не хромай, — просит его Катя.
Петро сжимает зубы, отпускает ее плечо и твердо ступает больной ногой. Пот покрывает его лоб, но хромоты уже нет. Каждый шаг пронизывает все тело острой болью. Петро подходит к переезду как во сне, апрельское солнце стоит перед глазами черным кругом.
Только подошли они к шлагбауму, как из будочки вышел сержант и поднял руку.
— Документ!
Оба протянули свои аусвайсы. Повертев документы в руках, сержант, не читая, сказал что-то по-венгерски и отпустил их. Очевидно, переезд охраняли венгерские солдаты.
А в селе возле дома Томчука шел бой.
Волынца разбудило урчание автомобиля. Он быстро встал с постели и приподнял занавеску на окне. Рядом с хатой Томчука разворачивался грузовик, из которого выпрыгивали немцы.
— Иван Павлович!
Хозяин в одном белье подбежал к окну, выглянул и, ни слова не говоря, стал одеваться.
— Иван Павлович, мне на моих ногах бежать некуда. А ты уходи. Я их задержу.
— А дети?
— Забирай детей. В ближайшей хате оставишь, а сам дальше.
— Нет уж… Поздно. Сколько их?
— Одна машина. Значит, человек двадцать.
— Думай, как бой принимать, — сказал Томчук.
Петро снова посмотрел в окно.
— Ну… вначале они подойдут к хате в расчете на то, что мы спим. Тут мы их встретим. А потом… Надо держаться до вечера.
Томчук разбудил мать и детей. Перепуганные девочки вопросов не задавали. Схватив сонного шестилетнего братишку, они полезли за печь. А Иван Павлович и Волынец стали у окна, из которого был виден двор.
Усадьба уже окружена. Пятеро идут к хате.
— Мои первый и третий… — сказал Петро и выстрелил из обреза.
Почти одновременно с ним открыл огонь Томчук. Стреляли метко. Фашисты попадали. Это, правда, положения не меняло. Каратели залегли, ожидая команды. И сразу по окнам, по крыше ударили из винтовок.
— Иди в горницу, — громко крикнул Петро Ивану Павловичу, — там посматривай. Я здесь их не пущу.
Фашисты постреляли и утихли. Очевидно, советовались, как быть. Потом несколько человек укрылись за машиной и открыли стрельбу по окнам, а трое тем временем перебежками двинулись в обход. Петро прижался к стене и тщательно целился. Когда, пробежав шагав десять, эти трое плюхнулись на землю, он выстрелил. Гитлеровцы стали отступать, вдвоем таща третьего: раненого или убитого.
Тут же рвануло воздух, посыпалась со стены глина — под хатой взорвалась граната.
Фашисты то поднимают стрельбу, то снова советуются. Из троих, что с самого начала остались лежать на дорожке перед дверью, один живой. Он стонал, звал на помощь, но отползти не мог.
Петро ни на секунду не спускал глаз с улицы. В побитые пулями окна свободно пролетал ветер, приносил запахи оттаявшей земли, в палисаднике черные комья с оплывшими краями набухли от влаги, косые лучи апрельского солнца впивались в них, и от этого вода вскипала…
Иногда там, за забором, Петро замечал какие-то перемещения мышиных мундиров, но не стрелял. Спешить было некуда, да и мало оставалось патронов.
Вдруг с двух сторон к дому бросились, как будто из-под земли выросли, несколько человек. На бегу строчили из автоматов. Сыпануло горохом пуль по окнам, по комоду в глубине комнаты, по остаткам стекла. Петр, прижимаясь к стене, выстрелил, потом упал, переполз к другой стене и снова выстрелил. Он видел, как один немец, раненный им, очевидно, в руку, схватился за предплечье и побежал к машине.
Снова под окном взорвалась граната. Пока Петро отряхнул посыпавшуюся на него глину, пока поднялся, прижимаясь к стене, фашистов перед домом не было. «Стоят у стены, прорвались», — мелькнуло в голове. Тогда он выхватил гранату, сорвал чеку, выбросил за подоконник… Как и рассчитывал, граната упала под стену. Он почувствовал, как вздрогнула стена. Быстро выглянул в окно. Под дверью валялся опрокинутый взрывом бидон с бензином, и в стороне горел кусок пакли.
— Иван Павлович! — крикнул в дверь горницы. — Сжечь нас хотят. Сейчас бензин вспыхнет.
— Дети сгорят. — Иван Павлович посмотрел на Петра. — Я попробую их выпустить.
Он позвал детей. Поцеловал каждого… Петро, чтоб не видеть всего этого, приник к окну. А когда обернулся, Иван Павлович лежал на полу. Девочки тормошили его.
— Тату! Що робыты?
— Вдоль хаты, дети, вдоль хаты.
Бабушка и Павлик успели выйти, а Катя, увидев, что отца ранили, взялась перевязывать ему руку. Немцы не спешили. Решили, очевидно, не терять понапрасну своих людей и ждать развязки. Девочки, взявшись за руки, выскочили из хаты. Их — Катю и Ганю — фашисты схватили. Арестовали и мать Ивана Павловича. Только маленький Павлик исчез. Его спрятали люди.
Огненной дорожкой пылал бензин. Было жарко, воняло копотью. Уже более четырех часов длился этот неравный бой. Иван Павлович попросил, чтобы Петро помог ему добраться до окна. Привалясь к стене, он уселся там с дробовиком.
— Чтобы тебя сзади не схватили, — пояснил он.
Около полудня, когда уже не оставалось ни патронов, ни надежд, когда уже языки пламени врывались в окна, Петро Волынец в порванной одежде, в залитой кровью рубашке подполз к Ивану Павловичу.
— Пора, — сказал Иван Павлович, — живыми не сдадимся, — и с трудом поднял глаза на Петра.
Лицо Волынца было перепачкано кровью и копотью, неестественно резко обозначились скулы, жестче стала линия запекшихся губ. Он был похож на обугленный пшеничный колос. Только русые мягкие волосы выглядели пушистой, лихо сдвинутой шапкой.
— Пора, — согласился Петро.
Он опустился рядом с Томчуком, поднял до уровня груди последнюю гранату и выдернул чеку. До взрыва у них оставались еще секунды, чтобы успеть посмотреть друг другу в глаза…
…Катя Черная, услыхав в селе выстрелы, выскочила на улицу и увидела, что немцы осаждают хату Томчука. «Мамочки!.. Там раненые партизаны, беззащитные Томчуковы дети…»
О том, что в этой хате партизанский госпиталь, в селе знали она и Катя Белая. Кто же мог выдать? Первой мыслью было бежать. За нею еще не пришли, и этим надо воспользоваться, ведь придут обязательно.
Выдали госпиталь, а она медсестра этого госпиталя. Бежать немедленно! Для нее, связной, это не составляет труда, лучше ее вряд ли кто знает партизанские тропы.
Она вернулась в хату, накинула платок, и… остановилась. На полу впокат спали шестеро ее родных братишек и сестренок. Если она одна сбежит, их всех убьют. И мать. И отца. Всех…
Обвела взглядом стены родной хаты и… пошла в управу. Все село, взбудораженное стрельбой, затаилось, на улицах ни души. В управе тоже никого. В такой ранний час только она, уборщица, тут и может быть. Принесла воды, плеснула полведра на пол и замерла с тряпкой в руках.
Громыхая сапогами и тяжело дыша, в управу вошел полицай. Увидев Катю, он разинул рот. Не застав ее дома, он подумал, что сбежала. Уже приготовился, наверное, получить нагоняй от немцев за то, что проворонил партизанку. А она тут. На месте.
— Уф! — отдувался он облегченно. — Пошли!
Он вывел ее из управы, щелкнул затвором и, держа винтовку перед собой, пошел позади.
— Марш к хате Томчука! Дорогу небось хорошо знаешь.
Когда подходили к хате, стрельба утихла. Гитлеровцы залегли, пока их командиры о чем-то совещались. Партизаны, вероятно, тоже не спешили расходовать патроны. Неподалеку от хаты Томчука глубокий ров, чтобы отводить от улицы вешние воды. Во рву уже сидят человек двадцать ее односельчан. Полицай командует, чтоб и Катя садилась рядом с ними. Среди арестованных она увидела старенькую мать Ивана Павловича, его дочек — Катю и Ганю. Только теперь заметила, что за сараем стоит еще группа арестованных.