Дом(II) Я помню вкус твоих губ (СИ)

Его жена больше не могла иметь детей после неудачной беременности. И он решил оставить нашего ребёнка себе. Моего согласия он не спрашивал. Решение было таково: я подписываю договор на отказ от ребёнка, он взамен устраивает мне в Москве обеспеченную жизнь после его рождения — квартиру, машину, обучение, счёт в банке с кучей нулей. Всё это с одним дополнительным устным условием: я забываю о нём и о ребёнке навсегда.
Если бы он вообще мне ничего не предложил взамен ребёнка, а только это своё устное условие, я бы согласилась не раздумывая. Слишком хорошо его знала и очень хотела жить. Но мой тигр был благородный тигр. А ребёнок мне и самой был сейчас не нужен. Я только закончила школу и собиралась учиться дальше. Ну какой ребёнок? Эта сделка для меня была как неожиданный выигрыш в лотерею. Оставалось только потерпеть несколько месяцев, выносить и родить здоровое чадо… иии… свинтить в свободную, обеспеченную жизнь!
Вот только жить мне предстояло в этой роскошной загородной тюрьме с моими тюремщиками весь срок до родов. Вместе со мной здесь жили два охранника, медик, горничная, кухарка и садовник. Кухарка с садовником были супружеской парой, а горничная — их дочерью. Жили они обособленно, со мной почти не разговаривали. Только по необходимости. Да и остальные тоже вели себя так же. Думаю, были заранее проинструктированы. Три раза в неделю водитель привозил из города продукты и мои заказы, если я хотела чего-то особенного из еды, или одежды, или косметики. Правда, мои заказы проверялись цербером. Если она считала, что для ребёнка это вредно — вычёркивала.
Сам приезжал раз в неделю посмотреть, как я. Бывало даже, что мы проводили вместе несколько часов: обедали, гуляли, разговаривали и… всё. Любовью больше не занимались. Теперь я была не женщиной, а инкубатором, в котором выращивалось его драгоценное яйцо. Я понятия не имела, каким образом он утряс вопрос моего отсутствия с родителями. Сказал, чтобы я об этом не волновалась. Надеюсь, что он их не убил. Шутка. Но с него станется. Позвонить им я не могла — общение с внешним миром мне было запрещено.
До обеда мной занималась Олеся: осмотр, взвешивание, уход за моим драгоценным тельцем, массаж. А остальную часть дня и особенно вечер я умирала от скуки. Читать надоело, смотреть мелодрамы про мытарства бедных тупых золушек, которых спасал случайно подвернувшийся добрый принц-олигарх, я ненавидела. Ужастики и прочие ранящие мою «тонкую душевную организацию» фильмы мне были запрещены. Тигр сам выбирал то, что «полезно» для инкубатора. Прогулки с «киборгом» были, скорей, принудительной обязанностью, а не удовольствием: чувствовала себя кроликом возле голодного питона. Я тупела, толстела и превращалась в индейку, которую откармливают для рождественского стола.
Тимур
На дворе октябрь… Осень в этом году слякотная, с ветрами, с затяжными холодными ливнями и серым, беспросветным небом. Всё, как в моей душе — серо и беспросветно.
Учусь в архитектурном на факультете архитектурного проектирования зданий и сооружений. А что? Чем не профессия для мужика? Буду заниматься архитектурой в своём городе. Не так уж и плохо. Отчим с мамой даже были рады, что я не поехал в Москву, а остался с ними. Ну, или делали вид, что рады. Раньше-то только и разговоров было о Москве да престижном ВУЗе, типа МГУ или МГИМО. На худой конец — Баумановки.
О Пашке дома мы почти не разговаривали. Да и дома я почти не жил: уходил утром, а приходил вечером. Всё свободное время сидел рядом с Пашкой. Лето было уже на исходе, шёл восьмой месяц его «заточения», когда он вышел из комы. Меня рядом с ним не было. Позвонила тётя Нина утром и сообщила. Это произошло в два часа ночи… и без меня. А я так мечтал в этот момент быть рядом!
Я сразу вызвал такси и примчался в больницу: теперь у меня был свободный пропуск посещений. Я там был уже как родной. Ксюха, кстати, тоже добилась своего: пропуск ей выписали где-то в июле. Но мы с ней почти не пересекались. Она приходила обычно после четырёх — на час или два. Я на это время уходил в больничную кафешку и ждал там. Понимал, что веду себя глупо, ведь она передо мной ни в чём не виновата, но сделать с собой ничего не мог. А она ни о чём и не спрашивала. В общем, ситуация была глупейшей, но мне было плевать. Моё место было возле Пашки, и точка. Проснётся, тогда сам решит — нужен я ему ещё или нет. А я сделаю всё, чтобы быть ему нужным.
Я много думал: не могло так быть, чтоб в одночасье он меня променял на какую-то там Ксюшу. Тем более, что теперь я знал причину: наш дурацкий поцелуй с Ленкой. Мы оба оказались заложниками этой ситуации, этой ебучей подставы. Если бы я тогда не сбежал, когда увидел их целующимися на скамейке, если бы подошёл… Если бы, если бы… Да, возможно, мы бы даже подрались тогда, возможно, орали бы друг на друга… Но тогда бы сразу всё прояснилось! И не было бы никакой Ксюши, не было бы того вечера, когда он шёл от неё… Ничего бы этого сейчас не было. Выходит, виноват во всём был я один. Из-за своего идиотизма. Ебучий ты урод!
Я влетел в вестибюль больницы и сразу остановился как вкопанный: увидел Пашкину мать. Она стояла у окна и плакала. Моя радость вмиг испарилась, уступив место тревоге.
Пашка был в полном порядке, даже уже начал помаленьку самостоятельно пить отвары и бульоны. Никаких особых отклонений врачи не выявили, кроме одного — он ничего про себя не помнил и тётю Нину не узнавал. Это уже был другой Пашка — угрюмый, неразговорчивый и затравленный, как потерявшийся щенок.
В этот же день его перевели в другой корпус — в психиатрию. С ним начали работать специалисты. Но всё оставалось по-прежнему. Он всех боялся и ни с кем не шёл на контакт.
Меня он тоже не узнавал. Я надеялся, что мне удастся хоть немного улучшить его состояние с помощью кристалла. Но и это не помогло. Хотя кристалл опять начал «работать». Я дожидался, когда Пашка днём уснёт, и сжимал кристалл в его руке. Свечение было. Вот только Пашка, проснувшись, оставался прежним. Память не хотела возвращаться.
Налаживать с ним дружбу по новой я должен был сам. И я старался, как мог. Мы выходили с ним на прогулки по больничному парку. Сначала катал его на больничной коляске, потом ему разрешили ходить самому. Я рассказывал ему всё, что приходило на ум: про нас с самого детства. Конечно, только про дружбу. Он почти всегда был безучастным к моим рассказам, просто шёл рядом и молчал, иногда бросая на меня растерянные взгляды. Он меня НЕ ПОМНИЛ!
Тёте Нине было проще: он почти сразу стал относиться к ней, как к своей маме. Это понятно: на то она и мама! Правда, мамой он стал называть её не сразу и обращался на «вы». Но это было поначалу. Потом всё вошло в норму. Отца он тоже начал звать папой. Постепенно уходила его болезненная настороженность. Он ничего не помнил, но с удовольствием слушал тёть Нинины рассказы о нём. Смотрел фотографии и улыбался. Правда, улыбка была растерянная, какая-то беспомощная. Глядя на него в эти моменты, у меня сжималось сердце. Так хотелось его прижать к себе, защитить. Я не выдерживал и выходил в коридор.
Самое поразительное то, что у Пашки вдруг открылись способности к точным наукам. Раньше он никогда не был большим знатоком математики. В физике вообще плавал. Я никак не мог ему элементарно объяснить, почему лампочка горит, или почему… Да целая куча была этих «почему». Например, его понимание напрочь отказывалось понимать, почему люди не падают, если земля круглая. Как мы вообще ходим вниз головами? Для него всё было из области его любимой фантастики. И при этом он дураком совсем не был, просто в его голове это никак не укладывалось. Он, скорей, был лириком, чем физиком. И всю жизнь терпел от меня насмешки на эту тему. Да и сам вместе со мной смеялся. Ему было проще с зелёными человечками: он точно знал, что они давно гуляют по нашей планете и живут где-нибудь в Марианской впадине или в Бермудском треугольнике. Таким был мой Пашка.
И вдруг он стал решать сложные уравнения и задачи по высшей математике, тригонометрии. Обложился учебниками по физике. Зависал на физико-математических сайтах, чего-то там выискивая, с кем-то переписываясь. Это был не мой Пашка. Такого Пашку я не знал.