Дом(II) Я помню вкус твоих губ (СИ)

Она в самое ухо прошептала мне, что выйдет ненадолго, и у меня есть около пяти минут. Я кивнул, не отрывая глаз от Пашкиного забинтованного худого тела.
В кармане мокрой рукой всё ещё сжимал футлярчики. Наконец с трудом отведя глаза от Пашки, достал коробочки. Оглянулся — никого. Из коридора через окно за мной тоже никто не наблюдал. Обтерев потные руки о полы халата, быстро достал кристаллы и вложил в Пашкины ладошки, слегка сжав обе сразу, склонившись над тщедушным тельцем. Красное свечение с обеих сторон начало растекаться волнами по Пашкиному туловищу, окутывая его с ног до головы: он весь был окутан ярко-красной пульсирующей пеленой света. Это продолжалось всего с пару минут, но они показались мне вечностью: я боялся, что не успею, и кто-то войдёт и увидит. Сердце выпрыгивало из груди, пот горячими струйками бежал по спине. Наконец всё потухло. Я едва успел убрать кристаллы и сесть на место, как неслышно вошла тётя Нина и тронула меня за плечо. Пора было уходить. Я взял Пашкину руку и слегка сжал. И почувствовал в ответ лёгкое пожатие одними пальцами.
 Я сорвал с себя марлевую повязку и, наклонившись к Пашкиному лицу, прокричал громким шёпотом:
— Паша, я здесь. Слышишь меня? Я здесь, Паш? — и увидел, как дрогнули его губы.
Он что-то хотел сказать, но не было ни звука. Приборы замигали и запищали. Тётя Нина потащила меня к выходу, а в палату уже бежала медсестра. Махнула нам на соседнюю, чтобы спрятались: сюда шёл врач. Если бы он меня увидел, досталось бы всем. Мы быстро через коридорчик заскочили в соседнюю палату и замерли у стены. Врач зашёл к Пашке. Мы постояли минуту и, скользнув в коридор, двинулись к санитарной комнате.
В груди всё ликовало:
«Я успел! Теперь с Пашкой всё будет хорошо!»
Но радовался я рано. Оказалось, что Пашка лишь на мгновенье пришёл в сознание — это зафиксировали приборы, а потом опять ушёл в свою темноту. Тёте Нине наотрез отказали ещё раз провести меня к нему, да и сама она считала, что пока нет такой необходимости. Что я мог возразить?
Как её убедить, что необходимость есть, да ещё какая! Оставалось только ждать. И я ждал и надеялся на лучшее. Она пообещала, что попробует позже сделать мне официальный пропуск через своего начальника — главного врача больничного комплекса.
И еще сказала, что Пашка удивительно быстро идёт на поправку. Раны зажили, переломы срослись, немало удивив медицинских светил. Гипс с него сняли через неделю после моего тайного посещения, хотя должны были убрать не раньше, чем через три месяца. Для всех такое быстрое Пашкино выздоровление было загадкой. Для всех, кроме меня. Его перевезли в отдельную вип-палату, куда уже можно было проходить по специальному пропуску с разрешения лечащего врача.
Всё складывалось хорошо. Вот только Пашкино сознание витало где-то за пределами реального мира.
====== Глава 5. ======
Паша
«Паша, я здесь. Слышишь меня? Я здесь, Паш!» — донеслось откуда-то извне, сверкнув ярким сполохом в сознании и прокатившись мгновенной волной острой боли по всему телу. Я закричал, но крик не прорывался наружу, застревая в глубине лёгких. Из острой боль превратилась в тягучую. Это было мучительно. Я хотел назад… Но как вернуться, и где оно? Моё сознание панически металось в огненном замкнутом пространстве боли, не находя выхода. Остались в памяти какие-то неясные тени и ещё ощущение: там, откуда меня вырвал чей-то голос, было очень хорошо — спокойно и свободно. А здесь было темно и страшно. Я чувствовал, что замурован в тесный, скребущий кокон. Он тисками сжимал моё беспомощное тело, колол острыми иголками. Сверху давила тяжёлая, неподъёмная плита. Я хотел крикнуть, чтобы тот, кто со мной говорил, выпустил меня. Но плита сдавливала грудь, и я не мог ни говорить, ни дышать. Снова послышались голоса…
— Рита, камфору два кубика… набери и дай мне… Рита, чё ты возишься?.. Он сейчас уйдёт!.. Цитофларан* добавь в капельницу…
— Валентин Фёдорыч, уже…
Я почувствовал, как кокон исчезает, а плита медленно поднимается, освобождая меня от своей тяжести. Я вздохнул полной грудью и ощутил себя лёгким, невесомым облачком. Меня подхватило, закружило и понесло. Я лечу, лечу, лечу и… растворяюсь в спасительной темноте.
Тимур
Я подошёл к двери с табличкой
 Малышев Валентин Фёдорович Заведующий хирургическим отделением
и постучал. Услышав «войдите», открыл дверь:
— Можно? Здравствуйте!
— Здравствуй! Валеев? Тимур?
— Да.
— Заходи, садись!
Мне кивком показали на кресло. Хозяин кабинета, русоволосый худой дядька с большими залысинами и уставшими, внимательными глазами, сидел в соседнем, неторопливо попивая чай из полосатого бокала. Руки у него были костистые, сухие, покрытые светлыми волосками, и пальцы… длинные, как у пианиста, с аккуратно подстриженными ногтями и очень бледные. Про него говорили, что он своими руками творит чудеса, поэтому я и обратил внимание.
— Ну-с, что вас привело ко мне, молодой человек?
— Про Павла Снегова. Узнать хотел… Как долго он ещё так… лежать будет? И… как он… вообще?
— Это тебе, значит, Нина Ивановна пропуск выписывала? Друг?
— Да.
— Давно дружите?
— Давно… с детства.
— Понятно.
Он изучающе смотрел на меня, как будто решал — стоит со мной говорить дальше или ограничиться общими словами. Я тоже смотрел на него выжидающе. Про себя решил, что не уйду, пока не поговорю. Пашка уже два месяца лежал. Сначала в реанимации, потом в палате. И каждый день я приходил к нему и видел одну и ту же картину: попискивающие приборы, капельница, проводки и бледный Пашка с совершенно спокойным, безучастным ко всему лицом. Лицом, как у восковой фигурки — красивой, неподвижной маской.
Повязку с головы давно уже сняли. Оставшиеся по бокам головы волосы, заправленные за уши, лежали на подушке аккуратными прядями. На макушку была надета круглая шапочка из тонкого трикотажа в белую и лимонную полоску, слегка надвинутая на лоб. Я разговаривал, держа его за руку. Говорил обо всём, что приходило в голову. Даже читал. Читал его любимую фантастику, учебный материал, что проходили в школе. Вслух делал домашние задания. Но… ничего не происходило. Ни-че-го!
Кристалл, который я время от времени сжимал в его руке, первое время работал, как обычно, — освещал его всего, затем тух. А потом перестал: загорался у него в руке и тух сразу. Я не знал, что это значит: то ли кристалл «разрядился», то ли Пашка был уже полностью выздоровевшим, и лечить было нечего. Мой вёл себя точно так же. И я начал приходить в отчаяние. Не то чтобы я разуверился, что он очнётся… я боялся, что это его состояние может затянуться на годы. Гнал от себя эти панические мысли, ругал себя последними словами, но… они не уходили и мучили меня, особенно по ночам. И я решил поговорить с его лечащим врачом, Валентином Фёдоровичем.
— Видишь ли, Тимур… ничего, что я на «ты»?
— Нормально.
— Паша вполне здоров. Я бы даже сказал — абсолютно здоров. Никаких последствий после аварии. Даже шрамов не осталось. Потрясающая регенерация. В моей практике это первый такой случай. Мне не от чего его лечить как хирургу. Держу по просьбе отца. Другим он, видишь ли, не доверяет.
— Но он же в себя не приходит?
— Не приходит. Это да. Тут, видишь ли, какое дело?
Он замолчал и задумался. Я напряжённо ждал. Внутри была натянутая струна. Ждал, как собственного приговора.
— Я так думаю, у него была какая-то травма.
— Но-о…
— Нет-нет, не хирургическая. Это всё мы вылечили. Тут другое…
Он опять посмотрел на меня, как бы желая убедиться, что мне говорить можно.
— До аварии ещё с ним что-то такое произошло. Потрясение какое-то или, может, неприятности, с которыми он не мог справиться. Что-то такое было… Это уже из области психологии… Не могу сказать точно, могу только предположить, что, возможно, авария эта — как следствие тех его неприятностей. Из-за стресса снизилась концентрация внимания, и вот плачевный итог…