Неруда
Он и его приятели чаще всего думали и говорили о двух вещах: о поэзии, и о том, как поесть досыта.
Поэт приехал в Сантьяго совсем молодым, с радужными надеждами на будущее, но вскоре совсем отощал от недоедания… Ему не пришлось прочитать свое стихотворение «Праздничная песнь», получившее премию на литературном конкурсе в 1921 году. Вместо него это сделал Роберто Меса Фуэнтес, который почти всегда одерживал победы на всевозможных литературных состязаниях и повсюду чувствовал себя хозяином… Прежний псевдоним поэта, как вы помните, был Сашка Жегулев. А на этом конкурсе члены жюри, открывшие конверт победителя, с удивлением обнаружили новое, незнакомое имя и фамилию — Пабло Неруда. Поэта сотни раз спрашивали, почему он выбрал такую фамилию. Этим вопросом его буквально затерзали. Пабло вспоминает, что известный чешский писатель и прекрасный журналист Эгон Эрвин Киш сгорал от любопытства: ему, видимо, как чеху, было непонятно, откуда взялась эта чешская фамилия, и он без устали пытал Неруду в любой стране, в любом городе, где им доводилось встречаться — в Испании во время Гражданской войны, в Мексике, куда Эрвин Киш эмигрировал, спасаясь от нацистского террора, и, наконец, в Праге, после ее освобождения. Там чешский писатель привел поэта к дому Яна Неруды на Ма́лую Стра́ну и взмолился: «Ну объясни, наконец! Я уже состарился, а все пристаю к тебе с этим „почему“!..» Ничего таинственного тут нет. Просто Неруда, как, кстати, и пражанин Кафка, не на шутку испугавшись угроз отца, — поэту было всего четырнадцать лет — решил изменить свое имя, выбрать новое nom de plume [15].
В молодости боялся отца и пражанин Кафка, однако его отец был мясником, а у Неруды — как-никак служащим железной дороги. Но он знал: его сын Нефтали не справляется с математикой из-за проклятых стихов. Да и вообще, Хосе дель Кармен лютой ненавистью ненавидел поэтов и верил свято, что от них нет никакого проку. И надо же — такой удар судьбы! Его сын оказался среди этой шантрапы! Уж лучше бы отсидел в тюрьме! Хосе дель Кармен мечтал увидеть своего сына в кругу уважаемых людей, занимающихся нужным делом. Как всякий человек из средних слоев да еще самого скромного достатка, он хотел, чтобы Нефтали пробился наверх, занял определенное положение в обществе. У него не было ни денег, ни земли, и ему думалось, что единственный путь выбиться в люди — закончить университет и получить дельную, хорошую профессию. Вот почему он даже сжигал книги сына и его тетради, исписанные стихами… Ну а сын, убоявшись гнева отца, понял: надо затаиться, скрыть, что он по-прежнему занимается «постыдным делом». И однажды поэт решил, что пошлет новые стихи в журнал так, чтобы его настоящее имя — Нефтали Рейес — не появилось в печати, а то, не дай бог, снова рассвирепеет, придет в бешенство родитель. И вот тут-то на страницах одного журнала ему случилось прочитать рассказ чешского писателя Яна Неруды. Фамилия Неруда показалась ему очень звучной, а имя Пабло нравилось давно. Поэт, правда, считал, что лишь на время выбрал себе такой псевдоним. Но за долгие годы настолько к нему привык, что из его сознания, а может и подсознания, навсегда исчезло прежнее, настоящее имя.
Словом, через тридцать пять лет после той истории имя Пабло Неруды было узаконено официальным актом — оно появилось в метрическом свидетельстве поэта, вместо навсегда исчезнувшего Нефтали Рейеса…
Бедные студенты, что понаехали из провинции, всеми правдами и неправдами отыскивали в Сантьяго какую-нибудь позабытую тетку или других родственников, державших пансион. Недорогие студенческие пансионы славились двумя свойствами: там прескверно кормили и не было спасенья от блох. Вспоминая те времена, Неруда говорил, что его товарищи по университету, которые пристроились в эти пансионы, были на грани полного истощения и лишь чудом не умирали с голоду.
23. Студент
Неруде хотелось, чтобы его будущая профессия — раз уж ее нужно получить — хоть как-то соприкасалась с любимой поэзией. Потому он и поступил на отделение французского языка. В Латинской Америке тех времен французский язык еще не был окончательно вытеснен английским и к тому же считалось, что именно этот язык приобщает к святыням культуры. Шутка ли — читать в оригинале Бодлера, Рембо, Аполлинера, Малларме! Осваивая французский язык, Неруда с жадностью глотал книги этих авторов. Он проучился на отделении французского языка все четыре положенных года, но так и не получил диплома. Причина? Его, как он говорил, целиком захватила бурная политическая жизнь университета. А литературная жизнь? Молодые безумцы ночами напролет говорили о своих открытиях в мире поэзии, упоенно читали стихи новых для них поэтов, гуляли-веселились. Мир распахивался перед ними. И поэту было всего девятнадцать лет.
Университетские годы были решающими, ключевыми для всей остальной жизни. Когда мне пришлось покинуть родину, я перед отъездом сжег много книг и важных бумаг. Но у меня по сей день хранится машинописный текст выступления Неруды с его подписью, где он говорит о политике и о своей студенческой юности. Думаю, этот текст достоин особого внимания (замечу, что он напечатан на бумаге со знаменитым нерудовским экслибрисом-рыбкой) и потому приводится здесь полностью.
«<b>Исла-Негра.</b><b>Апрель 1973 года.</b>В один из дней 1923 года возле парадной двери старинного здания Педагогического института появился тогдашний президент республики — дон Артуро Алессандри Пальма. Мы, студенты, сбившись в небольшие группы, смотрели на него молча, с любопытством. Никто из нас не поклонился ему, не поздоровался почтительно, как подобает. По правде, мы не считали его нашим благожелателем. Леон — престарелый „лев“ из Тарапаки — тряхнул в гневе остатками львиной гривы и, погрозив нам массивной тростью, обозвал нас невежами. Мы — ни слова в ответ. И он зашагал прочь, негодующе размахивая тростью.
С тех пор прошло полвека, и вот теперь товарищ Президент пришел к вам, чтобы торжественно открыть новый учебный год, чтобы понять сердцем, к чему стремятся, чем живут и дышат студенты и их наставники.
Да, ныне наш Президент, наши студенты и вся наша жизнь — все стало иным.
И тем не менее я с теплым чувством вспоминаю старый университет, где познал дружбу, любовь, где постиг всю значимость борьбы за интересы народа. Для меня это были годы ученичества, когда складывалось мое понимание жизни и отношение к ней. В стенах университета, в наших бедных студенческих пристанищах родились мои первые книги. „Собранье сумерек и закатов“ вышло в 1923 году, а книге „Двадцать стихотворений о любви“ стукнет пятьдесят лет в новом, 1974 году.
Поэзия, безудержная пытливость ко всему, наплыв новых мыслей и чувств после прочитанной книги, хмельной восторг от встречи с теми, чьи мечты совпадали с нашими мечтами… Улица Эчауррена, улица Республики, проспект Испании, где на каждом шагу студенческие пансионы. Поэты Сифуэнтес Сепульведа, Ромео Мурга, Эусебио Ибар, Виктор Барберис, навсегда ушедшие из жизни, но не из поэзии… Беспокойные улочки, где вечерами внезапный порыв ветра приносил густой, волнующий аромат сирени и голубой жимолости. И любовь — то нежная, то страстная, то мимолетная… Все это тогда определяло мою жизнь.
Серьезные вопросы всегда решались в доме Федерации студентов на улице Агустинас. По пути туда, у входа в здание Федерации рабочих — оно было по соседству с нашей федерацией — я не раз Замечал человека без пиджака, в рубашке и темном жилете. Это был главный рабочий вожак — дон Луис Эмилио Рекабаррен {35}…
Пусть эти воспоминания прозвучат моим приветственным словом на открытии нового учебного года, 1973-го, которое вы празднуете сегодня.
И если ныне все так переменилось, если мы под руководством президента Альенде совершаем революционные преобразования — а успех этого дела зависит от активности народа и передовой университетской интеллигенции, — то я убежден, что те далекие годы были предвестием, предтечей того, чего мы уже достигли и чего достигнем в недалеком будущем — и прежде всего понимания высокой гражданской ответственности, упорства в борьбе, твердой веры в неприложность нашего долга и в благотворную роль культуры, которая сегодня щедро открывает величайшие перспективы перед нашей страной.
Братский привет проректору Руису и почетному профессору Сальвадору Альенде, а также всем вам — моим старым и новым друзьям.