Неруда
Он сразу заметил одну примечательную особенность: это страна, где правят женщины, изысканные дамы из местной аристократии. Как ловко и красиво они заворачиваются в саронги броских расцветок, где преобладает яркое золото. Или в синие ткани с белыми разводами…
Некоторые бирманские дамы курили огромные сигары. Женщины были везде и всюду. Английские колонизаторы дали им право голоса, когда британские суфражистки еще вели за это борьбу на улицах Лондона и взрывались гневом на Трафальгарской площади. Это была нищая страна, послушная власти светло-желтого золота, золотого сиянья Главной пагоды, ее золотых крыльев. Это золото давало право чтить три волоска Будды, что хранятся в сосуде, похожем на амфору, доверху наполненном рубинами и изумрудами. Человек, попавший в Рангун из края, где все затянуто мутно-серой пеленой холодного дождя, застывает в изумлении при виде живой оранжевой реки, которая катит свои воды по улицам, — это буддийские монахи выходят из храма, а навстречу им спешат люди с едой.
Вот оно — поразительное пиршество красок Рангуна! Точно кадры цветного фильма… Прокаленный зноем город расстилается позади отеля для белых, позади золотой пагоды, уходит вниз, к улице прокаженных, точно сбегает откуда-то сверху, из джунглей, и течет по грязной дороге, покрытой засохшими плевками жеваного бетеля. И как много здесь уличных танцовщиц! Возле самых вод Мартабана наш консул встречает мимолетных подруг… «О женщина, что мне любовь подарит — любая: / чернокожая иль серебристая, / греховная иль чистая, / оранжевая, страстная, небесно-голубая…»
Неруда нередко провожал взглядом карету любви, которая медленно проезжала мимо него по какой-нибудь окраинной улочке города. Бирманский ослик, впряженный в эту красочную двухколесную повозку, лениво ступал посреди дороги. Он вез куртизанку с раскосыми глазами и высокой прической. Щеголяя яркими бусами в несколько рядов и дешевыми браслетами, она сидела, как бы в обрамлении раздернутых занавесок, и предлагала прохожим сладостное путешествие. Молодые или старые мужчины в белых одеждах и с непременными черными зонтиками в руке договаривались обо всем на ходу. Когда какой-нибудь распаленный фланер подымался в этот «экипаж страсти», занавески мгновенно задергивались, скрывая от постороннего взгляда все, что там происходило. Двуколка катилась и катилась по улицам, а время отмерялось философским шагом длинноухого ослика с влажными глазами, способного понять все на свете… Наш поэт не раз устремлялся в пламя этого любовного ложа на колесах…
Неруда часто посещал бирманские храмы. Поэта отталкивали боги, свернувшиеся змеей, точно Кецалькоатль {66}. Казалось, что они улыбаются самой вечности и нашептывают человеку, что превыше всего — Великое Ничто.
Самая лучезарная и самая скорбная страница жизни Неруды в Бирме — Джози Блисс. Мне довелось прочитать стихотворение «Танго вдовца» в одном чилийском журнале, до выхода в свет первой книги «Местожительства». Я как-то сказал, что это — одно из самых щемящих, горестных танго, какие я знал. Его слова звучат поистине еретически для слуха профессиональных сочинителей танго… Позже я не раз спрашивал Неруду о Джози Блисс, об этой молодой бирманке, что взяла себе английское имя, но наедине с поэтом сбрасывала и европейские одежды, и свой саксонский псевдоним, становясь той, кем была на самом деле… Это она появлялась ночью вся в белом с острым длинным ножом в руке, готовая из ревности убить поэта, спящего под москитной сеткой. Кончилось тем, что он тайком удрал от гневливой красавицы из Рангуна… Но едва пароход отчалил от берегов Бирмы и, бороздя воды Бенгальского залива, поплыл к Цейлону, поэт принялся писать «Танго вдовца».
На Цейлоне он тосковал по Джози Блисс.
«О, я бы с радостью отдал весь хор моих теней поющих, / отдал бы я удары шпаг, уже ненужных, что все еще звучат в душе, / чтоб вновь услышать, как звенит твоя тугая струйка в уснувшем доме, / как льется, будто мед прозрачный, / мед трепетный, искристый, теплый…»
Что означает для Неруды одиночество? Что означало это для мужчины, всегда окруженного женщинами, всегда стремящегося быть с ними? Поэт чувствовал себя отторгнутым от мира, отрешенным от самой жизни. Ему казалось, что он — на обочине, всем — посторонний.
Страны Востока, где жил Неруда, тогда еще не высвободились от колониального гнета Англии и Голландии. Поэт всем нутром презирал хозяев из высокомерных метрополий. Ему хотелось ближе соприкоснуться с национально-освободительным движением, но это оказалось трудным делом. Он так и остался чужаком на этой земле.
Чтобы осмыслить причины, породившие у Неруды чувство безысходного одиночества на Востоке, надо окунуться в воды его первой книги «Местожительства» и перечитать со вниманием письма, которые он писал аргентинскому другу прозаику Эктору Эанди. Эти письма — ценнейший документальный материал, позволяющий вникнуть во все, что вызвало тяжелое душевное состояние поэта. «Я должен вам признаться, — пишет он Эктору Эанди из Меркары, порта в Бенгальском заливе, 16 декабря 1928 года, — что сбежал из Бирмы, и, надеюсь, навсегда. Сейчас держу путь на далекий-предалекий от вас остров Цейлон. Здесь это не расстояние. Меня ждет все та же географическая широта, тот же невыносимо тяжкий климат, та же участь. Часа через два, не больше, пароход придет в Коломбо. Два месяца перед этим я прожил в Калькутте… Ну что ж, приготовимся к новым ужасам этих забытых богом колоний, выпьем порцию whisky and soda [58] или chot a pegg [59] за вас, мой добрый Эанди… Кругом пьют, жуткое пекло, лихорадка. Спившихся и больных — без счету. В соседней комнате слышен горячечный бред. Видели б вы глаза этого несчастного молодого грека! Три года подряд в Ассаме… Каждые пять минут он хочет кинуться в море! Les femmes soignent ces horribles maladies de retour des pays chauds» [60].
Нечто похожее мог бы написать и Артюр Рембо, «святой грешник», которому поклонялся Неруда.
Неруда изголодался по латиноамериканским газетам, журналам… Его мучит какая-то болезненная сонливость и нестерпимый зной. «Больше не пишу ничего — ни писем, ни стихов. В душе — тяжелый дым». Он чувствует, как постепенно впадает в оцепенение, замыкается на самом себе. Ему невмоготу без вечного живительного кипения человеческих страстей, без борьбы. Здесь, на Востоке, он не слышит величавого звучания жизни, «хора торжественных и бескорыстных голосов». Неруда не приемлет окружающую его действительность, где правит вера, зовущая к инертной, бездеятельной созерцательности. Он не видит той высшей цели, которая настраивала бы на активное действие. Его ужасает безропотное покорство людей чужестранным хозяевам.
48. Мечты и устремления
Спустя четыре месяца Неруда пишет из Рангуна еще одно письмо аргентинскому другу. На сей раз поэт осуждает себя за малодушие, он готов одолеть свое отчаяние. Но на это потребуется много сил. Первая книга «Местожительства» показывает всю глубину его тоски… Неруда вступает в противоборство с самим собой. Он бесконечно благодарит Эктора Эанди за ободряющие слова, за его «выше голову!», но все же пытается объяснить ему причины своего душевного разлада. Письмо от 11 мая 1928 года настолько искреннее, пронзительное, что его нельзя читать без боли.
«Я так хочу выйти из поистине мерзкого душевного состояния, чтобы достойно ответить Вам на Ваше благородное, мужественное письмо, которое перечитывал без конца с огромным удовольствием… С каждым годом мне все труднее и мучительнее писать. Я то отвергаю, то вовсе хороню те вещи, которыми в прошлом очень дорожил. Мой ум занимают теперь какие-то ничтожные дела и скудные мысли. И все это — следствие тех настроений, от которых я, пожалуй, уже освобождаюсь, но убийственно медленно.
Размышляя над Вашим дружеским и сердечным письмом, я увидел себя со стороны жалким и совершенно никчемным. Часто и подолгу я чувствую себя опустошенным, не способным что-либо выразить, прояснить в самом себе. Неистовая тяга к поэзии, что и сегодня жива во мне, ведет меня все более крутой, малодоступной дорогой, и потому литературный труд все чаще доставляет мне не радость, а муки. Я потерял былую веру в свои силы, во вдохновение и чувствую, что мои старания бесплодны. Поймите, я говорю не о сомнениях и не о сумбуре в мыслях. Нет, я веду речь о том, что мои побуждения, мои помыслы все еще не облечены в плоть. Мои книги — лишь ворох несбывшихся порывов, желаний. Вы, Эктор, относитесь ко мне с таким участием, таким пониманием, что, проникая за пределы литературной плоти моих творений, приблизились ко мне самому и затронули все самое сокровенное в моей душе. Обнимаю Вас, Эанди, и благодарю от всего сердца».