Круги ужаса (Новеллы)
— Господин бургомистр, — воскликнул он, — можете отныне посылать свой скот и пастухов на ваши дьявольские угодья, с вашим кошмаром покончено.
Я хотел обрадоваться.
— Правда? От всего сердца поздравляю. Я должен был бы провести проверку, но верю вам на слово.
Я порылся в ящике.
— Мы договаривались о ста флоринах.
Я выронил новенькую, хрустящую купюру, ибо из груди Гилмахера вырвалось ужасающее рыдание.
— Всю свою жизнь… — заикнулся он, — всю свою жизнь… ради этого я исходил всю землю, странствовал по океанам, чтобы найти… Ах, господин бургомистр…
Я обрел самообладание, поскольку призрак с искаженным ртом и горящими глазами, который распахнул мою дверь, превратился в бедного плачущего человека.
— Выпейте еще, — единственное, что я сумел предложить ему.
Он выпрямился. Я вновь схватил банкноту, но он отмахнулся.
Его плечи поникли, словно на них лег ужасающий груз.
— Вы говорили о дьяволе, — глухо произнес он.
— Неужели? Поделитесь! — вскричал я, радуясь началу объяснения.
Жалкая улыбка исказила его рот.
— Он был не в болоте, господин бургомистр, а здесь, в вашем кабинете, он склонялся над вашим плечом.
— Как? — пробормотал я, бросая назад испуганный взгляд.
— Увы, и он говорил вашими устами, когда вы разрешили использовать динамит для рыбной ловли.
Он схватился за дверную ручку, и пока я округлыми от недоумения глазами таращился на трубку и кружку, калитка заскрипела в последний раз, окончательно захлопнувшись за его спиной.
Я больше никогда не видел его.
* * *Прежде всего, должен признаться, что этот странный Гилмахер говорил правду. С тех пор пастбища не были ареной каких-либо странных событий. Скоту луга нравились, и он возвращался с них сытым и упитанным.
Но вернусь к нити повествования.
Через день я решил проверить слова Гилмахера.
Я послал двух пастухов с несколькими коровами на болотный луг.
Пришлось угрожать и обещать, чтобы сломить их упорство, но они все же с недовольным ворчанием отправились в путь.
В четыре часа один из них поспешно вернулся, глаза его были круглыми от страха.
На берегу, в куче мертвых карпов, убитых взрывом, он наткнулся на нечто отвратительное. Среди разорванной динамитом крупной рыбы он обнаружил кровавые останки из-увеченной женщины; у нее были оторваны руки и ноги, но голова уцелела.
Думаю, еще никогда столь прекрасное девичье лицо не засыпало на подушке нежно светящихся под лучами заходящего солнца золотых волос, похожих на сноп спелой пшеницы.
Дюрер, идиот
До того рокового вечера я ежедневно в шесть часов обедал вместе с Дюрером в «Яром кабане». С Дюрером, журналистом, Дюрером, идиотом. Я недолюбливал этого глупца, который неизменно начинал обед с помидора под густым слоем майонеза.
Казалось, он насыщается нарывом.
Каждый вечер я приходил с твердым намерением заявить: — Дюрер, журналист не обязательно полный дурак, это — передовой человек с хорошей памятью, обладающий особым даром быстро найти ответ в энциклопедии, географическом атласе или на карте звездного неба. За время карьеры он постоянно обновляет знания, облекая свой мозг бриллиантовым слоем мудрости, кольчугой славы, которая сверкает и выдерживает выпады невежд, пытающихся его разрушить.
А у тебя, Дюрер, этот слой похож на грязную шкурку, которая тускло поблескивает, как плевок или стружка в машинном масле.
Я где-то записал эту тираду. Она казалась счастливой находкой, исполненной высокомерного презрения, разящей, как древний закаленный меч. Заучив ее наизусть, я в одиночестве декламировал ее перед зеркалом, а мое отражение подчеркивало каждое слово сдержанным жестом.
Но я никогда не произнес ее перед этим идиотом Дюрером.
Один или два раза в неделю за соседний столик садилась молодая студентка. Она, похоже, приезжала для участия в опытах, проводившихся в соседней промышленной лаборатории.
В эти дни Дюрер затевал разговор о своих подвигах, иными словами, громким голосом произносил монолог, чтобы соседка услышала его, и каждый раз я обещал себе одернуть нахала:
— Не хватит ли врать? Жри свой помидор и не вытирай майонез пальцами.
Но держал язык за зубами и даже угощал кофе, гордясь, что сижу рядом с чудовищным вралем.
Ибо он всегда врал.
Однажды он сказал:
— В тот день газета послала меня, чтобы написать отчет о смертной казни…
Я знал эту историю, он отправился на казнь, но потерял сознание, когда из вагона стали выгружать части эшафота. Он сумел встать на ноги, покачиваясь и вертясь, как уставшая планета в мировом эфире, когда деревянные детали позорного инструмента уже отмывали водой на месте публичной казни.
Девушка слушала и искоса поглядывала на него с опасливым восхищением, какое пробуждается в нас по отношению к людям, лицом к лицу столкнувшимся с ужасной смертью.
Женские взгляды всегда будут с любовью останавливаться на авиаторе в кабине аэроплана, на укладчике черепицы, ползущем по куполу колокольни, на матросе, взбирающемся на верхние реи, на альпинисте с ледорубом, восходящем на высочайшие вершины, потому что женщины обожают головокружение и опасности, которые испытывают другие.
Также они относятся к тем, кто сталкивается с ужасом и чьи души опасно зависают над немыслимой бездной неведомого.
С каждым разом студентка бросала на Дюрера, журналиста-идиота, все более восхищенные взгляды.
Глаза ее отличались задумчивостью и нежной глубиной, какие бывают только у влюбленных неопытных женщин.
В тот день…
В тот день Дюрер был отвратителен: девушка буквально задыхалась, ее нервные пальцы терзали хлебный мякиш, виноградные косточки, шкурки персика.
Дюрер не смотрел на нее, но не отрывал глаз — мерзавец — от ее отображения в зеркале напротив.
— Заведующий отделом информации сказал, — продолжил он, едва понизив голос, красивый голос умелого рассказчика, — каналья — «работа для тебя, Дюрер, как твое мнение?»
— Я высказываю свое мнение, — ответил я, — в статье, до ее написания его еще нет, а после уже нет.
— В глубине души я не верю в существование призраков, но категорично их не отрицаю. В нашей профессии есть примеры, когда журналисты заплатили разумом, даже жизнью за рациональный дух и явное презрение к суевериям.
Я отправился на задание — уверяю тебя, дорогой мой, испытывая некоторое беспокойство, поскольку даже захватил револьвер, что делаю крайне редко.
Помогли ли обстановка, погода и прочие обстоятельства усомниться в здравом смысле?
Я в одиночестве сошел с поезда на маленьком вокзале и потащился по глинистой дороге под ледяным дождем, размывающим землю и разбавляющим водой густой туман.
У самой земли кричали кроншнепы, а по едва видимому пруду строем плыли лысухи.
Я увидел старуху, которая пыталась зажечь свечу в нише перед статуей святого.
— Матушка, — спросил я, — где Дом с журавлями? Я на верном пути?
Она разинула черный рот с окостеневшими деснами и тремя зубами цвета старого воска.
— Журавли! О боже! Да… Журавли!
Быстро распрощавшись, я поспешил дальше — от старухи несло навозом. Я отошел довольно далеко, но расслышал ее крик: «Он идет к журавлям! Он идет к журавлям!»
Из лачуги, похожей на черепаший панцирь, выползли три старухи и безумными глазами уставились на меня.
Грязь под ногами чавкала, словно я попирал плоть.
Дом с журавлями с изъеденными решетками и визгливыми флюгерами появился внезапно — его нутро источало злобное презрение, несмотря на закрытые ставни окон. Проклятый дом присел, как злобный карлик, изрыгающий привидения. Отмытое дождем небо ядовито-зеленого цвета окружало его лунным ореолом…
Я прислушался, предвкушая, как сорву покров тайны с неизвестности.
