Круги ужаса (Новеллы)

В день, когда мечта двинулась, как новый Мессия, по водам Средиземного моря, когда сети принесли лишь рыбу, отравленную глубоководным кораллом, когда Ломбардия не прислала ни зерна, ни муки на скудные земли юга, они подняли паруса, воспользовавшись береговым ветром.
Их флотилия вздыбила море своими жесткими крыльями, потом одно за одним их суденышки растворились в бурях Атлантики. Гасконский залив ощипал флотилию, выпустив жалкие ее остатки из гранитных зубов северной Бретани. Часть деревянных корабликов были проданы немецким и датским торговцам деревом. Одно суденышко умерло в мечте, столкнувшись с айсбергом, сверкавшем на солнце вблизи Лафотенских островов.
Север украсил могилы этих судов, нежно назвав их «Суда мечты», и если грубые немцы смеются над ними, то меня они увлекли в мечту, которая влекла моряков до самого их конца.
Может быть, и потому, что Анита их дочь.
 * * * 
Она прибыла оттуда, крошкой на руках матери, на тартане без половины парусов. Суденышко продали. Мать умерла; ее маленькие сестры тоже. Отец, ушедший на американском паруснике, так и не вернулся, впрочем, как и сам парусник. Анита осталась одна, но ее мечта, которая привела суденышко к причалам из замшелого дерева, не покинула ее: она верит в северную фортуну и жадно хочет ее достичь, я бы сказал, даже с какой-то ненавистью.
В Тампельгофе, в лучах белого света, она танцует, она поет, она разбрасывает красные цветы, которые кровавым дождем падают на нее или сгорают в пламени фонарей.
Затем она обходит публику, протягивая вместо шапки раковину розового перламутра. В нее бросают монеты, даже золотые, и в этот момент ее взгляд становится мягче, когда она на секунду дарит ласку щедрому человеку.
Я давал золото, золото, а я ведь скромный преподаватель французской грамматики в гимназии. Я платил за взгляд Аниты.
 Короткие заметки 
 Я продал своего Вольтера. Я иногда читал своим ученикам отрывки из его переписки с королем Пруссии. Это доставляло удовольствие директору гимназии. 
 Я должен за два месяца фрау Хольс за проживание в пансионе, она постоянно повторяет, что она бедна… 
 Эконом заведения, у которого я попросил очередной аванс в счет будущей зарплаты, с неловкостью ответил, что ему затруднительно это сделать, что регламент гимназии запрещает… Я не стал его слушать. Мой коллега Зейферт сухо отказался одолжить мне несколько талеров. 
 Я положил тяжелый золотой соверен в перламутровую раковину: взгляд Аниты долго согревал мне душу. 
 Тут же я услышал смех, доносившийся из лавровых зарослей Темпельгофа, и узнал двух прислужников гимназии, которые скрылись во мраке. 
 Это моя последняя золотая монета. У меня больше нет денег… 
 Когда я проходил мимо дома Клингбома по Молденштрассе, меня задела ганноверская упряжка с четырьмя лошадьми. 
 Я дважды испуганно отпрыгнул и оказался в Берегонгассе. Моя рука невольно сломала ветку калины. 
 Ветка у меня на столе. Она внезапно открыла мне необъятный мир, словно палочка волшебника. 
* * *
Приступим к рассуждениям, как сказал бы скупец Зейферт.
Прежде всего, мое испуганное отступление в таинственный проулок и последующее возвращение на Молденштрассе показали, что это пространство легко доступно мне, как для входа, так и для выхода, словно любая обычная улица.
Но ветка есть достижение, скажем… невероятное, философское. Этот кусочек дерева «лишний» в нашем мире. Если в любом лесу Америки я сломаю ветку кустарника и привезу сюда, это никак не изменит количества веток, существующих на всей земле.
Но принесенная с Берегонгассе ветка калины увеличивает это количество на некую единицу, которую ни один тропический лес не смог бы добавить к растительному царству земли, потому что она попала сюда из иного мира, а он реален лишь для меня!
Значит, кроме нее, я могу принести любой предмет в мир людей, и никто не сможет оспорить мое владение им. Никогда владение не может быть более абсолютным, потому что вещь не произведена земной промышленностью. Данный предмет увеличивает общее количество объектов, которое остается неизменным на земле…
Я выстраиваю аргументацию, она течет, как полноводная река, увлекает за собой флотилию слов, окружает островки обращений к философии: она обрастает обширной системой логических притоков, чтобы доказать мне самому, что кража на Берегонгассе не является таковой на Молденштрассе.
Сила этой галиматьи приводит меня к понятному действию. Достаточно избежать репрессий загадочных обитателей проулка или мира, куда он ведет.
Думаю, что в праздничных залах Мадрида и Кадиса конкистадоры, тратя золото из новых Индий, не обращали внимания на гнев далеких ограбленных народов.
Завтра я отправлюсь в неизвестность.
* * *
Клингбом заставил меня потерять драгоценное время.
Думаю, он ждал меня в маленьком квадратном холле, который имеет вход в магазин и в его кабинет.
Когда я шел мимо и уже собирался, сжав зубы, с головой окунуться в авантюру, он ухватил меня за полу пальто.
— Ах! Господин профессор, — простонал он, — как я мог так ошибиться в вас! Это не были вы! А я подозревал именно вас, слепец! Она сбежала, господин профессор, не с вами! Нет, вы человек чести! Она сбежала с начальником почты, полукучером, полуписцом. Какой позор для дома Клингбом!
Он увлек меня в заднее помещение магазинчика и налил мне водки, настоянной на апельсиновой цедре.
— А я опасался вас, господин профессор! Я всегда видел, как вы смотрите на окна моей жены, но теперь я знаю, что вы смотрите на жену торговца зерном.
Я скрыл свое недоумение, высоко подняв бокал.
— Да! — сказал Клингбом, вновь наливая мне красноватый напиток. — Я бы порадовался, сыграй вы такую же шутку с этим злобным зерноторговцем, который радуется моему несчастью.
И с сообщнической улыбкой добавил:
— Хочу доставить вам удовольствие: дама ваших мыслей сейчас в саду плетет и расплетает гирлянды из вьюнков. Смотрите сами.
Он увлек меня за собой по спиральной лестнице к кривому оконцу. Я увидел грязные дымящие сараи спиртоперегонного заводика Клингбома, которые сплетались в невообразимый лабиринт двориков со скучными садиками колючих кустарников шириной не более шага. Именно сюда тянулся странный проулок.
Но там, где я должен бы видеть с высоты наблюдательного пункта этот проулок, торчали лишь строения Клингбома и чахлый садик его соседа, зерноторговца, где худющая женщина возилась со своими бесплодными грядками.
Последний глоток апельсиновой водки придал мне храбрости. Покинув Клингбома, я сделал всего несколько шагов и углубился в Берегонгассе.
 * * * 
Три небольших желтых двери в белой стене…
За поворотом проулка заросли калины бросали зеленые и черные тени на булыжную мостовую, потом появились дверцы. Они выстроились рядком, что было странным и немного ужасало на мирной улице типичной фламандского городка.
Мои шаги четко звучали в тишине.
Я постучал в первую из дверей, позади нее слышалось лишь эхо.
Улочка тянулась дальше до нового поворота через полсотни шагов.
Неизвестность открывалась передо мной со скупостью. Моим сегодняшним открытием были только две стены, плохо выбеленные известью и три двери. Но разве любая закрытая дверь не таит позади себя могучую тайну?
Я с силой постучал во все три двери. Громкое эхо разрывало тишину, притаившуюся в глубине длинных коридоров. Иногда шум напоминал очень легкие шаги, но это был единственный ответ закрытого мира.
В дверях были замки, как в любых виденных мною дверях. Накануне вечером я целый час тренировался открывать замок моей комнаты куском изогнутой проволоки. Это было проще простого.