Невольник (СИ)

… звенья цепи цепляются за ветви, и Бофур спотыкается, чуть не падая, чувствуя, как врезается в кожу тонкий железный браслет на ноге. Кожа под браслетом натерта и отдаёт болью, каждый раз когда он спотыкается и неровные края браслета впиваются под рывком в его плоть.
Больно.
Но страх гонит его вперёд и он боится даже на миг остановиться, чтобы обвязать куском от своих лохмотьев кожу под браслетом на ноге, разобраться с остатком цепи, что цепляется за все при каждом шаге.
Нельзя останавливаться. Нельзя… надо уйти как можно дальше.
Он делает шаг и… дикая, страшная боль пронзает его. Бофур кричит, падая на землю, корчится на земле, приглушенно воя, пытаясь заткнуть себя, кусает губы и свою ладонь, прокусывая до крови.
БОЛЬ.
… Он лежит в траве, дрожа всем телом, медленно приходя в себя, примиряясь с жуткой болью в ноге. Наконец он с трудом находит силы посмотреть на правую ногу. Луна в небе ярко светит сквозь переплетшиеся ветви, и он ясно различает огромный медвежий капкан, вцепившийся в его ногу, вонзаясь огромными острыми зубьями в плоть и в самую кость. И одного взгляда довольно на окровавленную ногу и капкан, чтобы понять – он не сможет его снять и идти дальше.
Он роняет голову в мягкую, мокрую после дождя траву и обреченно плачет, не замечая собственных слез.
«… он затравленно вжимается в стену и, втянув голову в плечи, с ужасом смотрит на них. Хозяин препирается с зверобоем-дунаданом, спорит и требует за Бофура три сребра. Бофура трясет от ужаса происходящего, от того, что будет – обязательно будет – после.
– Три монеты, – отрезает Хозяин.
– Что?! Три?! – возмущается охотник. – Одна монета, серебром – красная цена за ночь!
– Нет, три, – отрезает Хозяин Бофура. – Чай, не баба… порвешь ещё, как работать будет? В прошлый раз два дня валялся. Три, и хватит! Иль иди, шлюху вон с ними!
Зверобой кривится, а в груди Бофура сердце сжимается от острой искры надежды…
Может отступится?!
– Ладно… – сплевывает человек, – две монеты!
– И шкура лисицы, – тут же говорит, кивая согласно, Хозяин. – Бабе моей на воротник к тулупу пойдет.
И шкура брошена на прилавок…»
Бофур всхлипывает. Над головой высоко глухо ухает сова, а после срывается в исчезает среди деревьев. И в следующий миг позади, за спиной, пронзительный треск ломаемой под ногой ветви…
Бофур подымает голову, объятый цепкими клещами страха, и видит мощную, приземистую фигуру гнома, что выступил из-за дерева. Лезвия двух топоров ослепительно сверкают под лучами Луны, и Бофур сжимается на земле обреченно.
Что человек, что гном… что орк… да разве поможет?! Ему, жалкому рабу-морийцу?! Без роду, без племени, слабаку и жалкому подстилке-шлюхе?!
Нет…
«… Бофур падает на колени посреди маленькой комнатушки, где нет ничего, кроме кровати, сколоченной из грубых досок, со старым матрасом, набитым соломой, и тощей подушкой со старым лоскутным одеялом. Стены, пол, потолок, кровать и окно… за спиной хлопает дверь, отрезая и глуша пьяные вопли, смех, что несутся с первого этажа постоялого двора.
Хлопок закрывшейся двери, и внутренности Бофура скручивает невидимая рука, до боли сжимая и выкручивая.
– Пожалуйста… – скулит он, пытаясь отползти от своего будущего мучителя.
– Не зли меня, – зло бросает человек, снимая плащ, а Бофур застывает, смотрит на грязные сапоги перед собой – старые, потертые, облепленные сочной грязью, – и не может поднять голову.
– Не дергайся… и будет не так больно…»
Гном подходит к Бофуру, который скорчился на земле, затравленно прикрыв голову руками. В ночной тиши слышно его сорванное дыхание. Гном, чью лысую макушку покрывает вязь татуировок-рун, хмуро окидывает его фигуру взглядом.
– Не дергайся, – буркает он, присаживаясь на корточки рядом с капканом.
Гном примеривается, берется за капкан и рывком разжимает, освобождая окровавленную ногу. Ночь разрывает новый крик боли.
– Угораздило же тебя… – ворчливо замечает гном, отшвыривая капкан подальше. – Да… хорошо тебя… Да не дергайся ты!
Гном хватает Бофура за шкирку и забрасывает к себе на плечо. Тот и не противится… толку-то?! А гном несет его неизвестно куда… а ногу сводит от боли, и липкая кровь, разливаясь кислятиной в воздухе, течет по коже, капая жирными каплями на перепревшие листья, устилавшие землю леса.
– Эй! Оин! Тут один в капкан попал, помощь нужна! – гаркает гном, и вокруг подымаются голоса.
Гном, довольно осторожно, что даже дико, спускает его с плеча, у дерева. Бофур вжимается в дерево спиной, со страхом смотря на обступивших его кругом незнакомцев-гномов.
– Кто ты? – холодно спрашивает один из них, чей меч у пояса просто кричит о знатности своего владетеля. Бофур хоть и жалок, но может опознать хорошую сталь, даже спрятанную в ножны, «королевскую», кою не может позволить себе простой воин.
– Как твое имя? – допытывается он. – Откуда ты? Отвечай!
– Я… я… Бофур… господин, пожалуйста…
– Торин, на нем ошейник, – говорит слева от знатного предводителя-узбада старый гном.
Бофур сжимается под взглядами гномов… ничего хорошего он не ждет.
– Беглый раб… – мрачнеет предводитель. – Оин! Займись его ногой.
Из толпы к Бофуру немедля выступает седовласый гном.
– Так… Ори! Принеси воды из ручья, рану промыть надо…
Гном присаживается рядом с Бофуром, который еще сильнее вжимается спиной в ствол дерева за спиной.
– Ну-ну… я тебе ногу не оттяпаю, успокойся. Все нормально будет, – успокаивающе ворчит старик-гном.
Только не верится как-то…
– Глоин, – меж тем говорит в стороне Торин, предводитель гномов, – как думаешь, сколько положено за беглого раба? Сколько они на рабских рынках стоят?
– А я-то почем знаю? – изумляется-возмущается рыжий гном с ухоженной бородой. – Ну, не так-с чтоб много… беглых-то не очень покупают… муторно ж… да за тридцатку сребром сторгуюсь. Только хозяина найти надо.
– Найдем, – кивает Торин. – А на тебе, Глоин, выкупка. Посмотрим, такой ли ты мастак, как про тебя говорят.
– Да меня на торгах лучше нет! – бьет себя кулаком в грудь рыжий Глоин.
… Руки лекаря бережно, осторожно касаются раны, не причиняя лишней боли. А взгляды вокруг полны не презрения, а сочувствия…
И Бофуру так хочется надеяться… особенно когда ногу перевязывают чистым бинтом, а в руки суют миску с теплой кашей.
К горлу подступают слезы…
Глупо.
Они откажутся, когда узнают все… отдадут Хозяину.
И он вновь сделает с ним ЭТО…
========== глава 2. Щенок ==========
Огонь потрескивал, вцепившись, как оголодавший варг, в хворост, и вспыхивал недовольно искрами на ветру, когда тот налетал порывами и мешал трапезе отпрыску Огня Всеотца-Махала. Но недовольство огня каждый раз было умиротворено очередной порцией сухих, лакомых прутьев хвороста, что потихоньку подкладывал в огонь Балин. Он, пожалуй, единственный кто мог в отряде не только чувствовать, но и слышать шепот Огня. Неясно, мутно, но мог.
Поэтому обязанность разводить костер и договариваться с ним, дабы он обогрел и накормил, всецело переложена на его плечи.
Торин когда-то слышал огонь и был кузнецом. Но после смерти брата, когда он сам вознес тело Фрерина на бревенчатое погребальное ложе, что после запылало Огнем Прощания – эту способность утратил.
Будто оглох.
Так бывает…
Двалин же никогда огня не слышал. Он вообще оказался неспособным – не видел, не слышал, ни чувствовал. Ни огня, ни самоцветов, ни металла, ни даже золота. Оставался глух и равнодушен. Поэтому никто и не взял в обучение. Так он и не стал мастером. Обидно. Было.
Но давно прошло.
Его предозначением стала рать.
Двалин в стороне от остальных, что собрались вокруг умиротворенного Огня и счастливо, благодарно греются, курят и негромко переговариваются изредка. Огонь на исходе дня всегда силен и весьма обидчив, а вот днем да утром так… тень тени Огня Истинного, не имеющий силы. Этот огонь гномы за Огонь не держат. С таким огоньком и люди, и эльфы, да даже гоблин управится, чтоб они прахом пошли!