Живи ярко! (СИ)

— Такое забудешь, — отмахивается док, и сам на примере младшего затихает.
— Ты что с ним сделал? Он белый стал, — встряхнув меня за плечо, ставит на ноги. — Герыч… Германыч… Фюрер, бля, соберись в кучу, ты стал выглядеть ещё хуже, чем я.
— А как ты выглядишь? — улыбается сквозь зубы, беря меня под руку.
— Домой приедешь — дам потрогать.
====== Глава IV ======
Ярослав
Из больницы выхожу на негнущихся ногах. Вся сила воли уходит на то, чтобы иметь относительно нормальный вид и не деревенеть при каждом шаге, дабы не напугать Германа.
Руки трясутся всё так же. И мерзко сладит на губах привкус крови. Перед глазами кривые порезы и сочащаяся из них кровь. Эта картина не исчезает. Даже когда растираю глаза. Даже когда — до слёз. Она, сука, остаётся, вбитая ржавыми гвоздями в мозг, и мешает видеть окружающее, и сам едва не встреваю в закрытую дверь.
Пальцы вымазаны сукровицей, и спроси меня, что делать — согласился бы отрубить их, только бы не видеть этот цвет. Я помню, как очнувшись, стал срывать бинты, как раздирал кожу, рвал нити, которыми меня зашивали, как орал в истерике, как бился головой о стену, потому что казалось, будто я всё ещё там, среди трупов, и сам не живой…
Германа подвожу к авто и с грустью понимаю, что не знаю, как поведу. Трясет как шлюху на исповеди, весь мокрый, и рожа не то что белая — она бесцветная. И губы синие. Почему они синие?.. Если бы Герман мог меня видеть так же, как я своё отражение в лобовом стекле, больше мне не задавал вопросов по поводу моей внешности — паршиво я выгляжу, хоть сейчас в гроб клади.
Подведя Гера к заднему сидению, останавливаюсь за его спиной. Сердце уходит в пятки, и вся душа обмирает. На минуту мне показалось, что сил совсем не осталось, ни сил, ни желания жить. В отличие от него. Он так яростно говорил об этом желании, я ему поверил, и сейчас хотелось забрать у него хотя бы каплю этой силы, которой не хватало, даже чтобы открыть ему дверь. Подняв руки и почти коснувшись его плеч, приблизившись вплотную и едва не уперевшись лбом между лопаток, отдёргиваю руки и отступаю назад. Гера, не теряясь, сам открывает дверь и аккуратно усаживается, всё ещё витая в своих мыслях.
Молча роняю непослушное тело за руль.
Пальцы дрожат как после отходняка, ключ выскальзывает, не могу завестись.
— Яр, всё нормально? — он чешет свои только надетые бинты, я копирую его движения, только себя расчёсывая до крови.
Яр, успокойся. Возьми, блядь, себя в руки!
— Да, — задержав дыхание, отвечаю односложно и наконец трогаюсь с места.
Как до дома Германа доехали и не убились — не знаю. Половину дороги вообще не помню. На рефлексах.
В квартиру иду тяжёлой поступью, Геру веду за руку на буксире. Он что-то говорит, или мне это кажется. Лает пёс. Цвет обоев мелькает перед глазами и расплывается в белёсое пятно. Очень хочется пить.
Помогаю Герману раздеться, вешаю куртку, ставлю аккуратно ботинки, хотя он и ворчит, что мог бы сам. Берусь за край его водолазки, поднимая вверх и оголяя спину, и уже потом, когда он вздрагивает, а я в себя рывком прихожу, осторожно убираю руки. Эм… увлёкся. На подсознательном уровне всё ещё болтается мысль, что хотел содрать с него одежду, вот только зачем я это хотел — гоню из подсознания пинками. Высосать, как вампир, всю жизненную силу из него я хотел! Забрать с теплом кожи, выпить поцелуем… я точно помню, что оставлял коньяк.
— Ты коньяк выпил? — спрашиваю у спины Геры, пока он бочком от меня семенит прямо в угол. И этого довел до бессознанки.
Цепляю за пояс, оттаскиваю от стены и придаю верное направление в ванную.
— Выпил, да? — напираю. — И мне не оставил?
— Не пил.
— Тогда где моя вкусняшка?
— Ярослав… — непонятно хмыкает, потом ухмыляется и прёт в ванную. — На кухне.
— Ты завис, что я тебя чуть не раздел? Извиняй, на автомате. Но я тебя всё равно рано или поздно голым увижу. Спинку… там… потереть… Гера, дверь, блядь, левее!
— Насколько левее? — психует и гладит стену.
— Настолько, что ты шагаешь вправо, а я сказал — левее. Ты чего туда вообще попёрся?
— Руки помыть. В туалет хочу. Руки помыть.
— Тебе, может, подержать? А то мыла не напасешься — так часто руки мыть, — потом смотрю на свои и плавно стекаю по стене. В глазах потемнело. Приступом. Снова в мозг. Живая, непроходящая боль.
Арчи неожиданно тычется мне в лицо холодным носом и лижет по скуле. Противно и слюняво, но порыв оценил, сгрёб кусок меха в охапку и в шерсть рожей зарылся.
— Яр, с тебя ужин. Я переоденусь, — доносится из ванной, совмещенной с туалетом.
— Помочь? — просто откликаюсь, даже не уверен, что сдвинусь с места, чтобы выходя, он не запнулся о мои ноги.
— Сам! — ну конечно! А с моего лба градом пот — давно такого приступа не было, накрыло, как волной вязкой, не продохнуть. Только завыть или заорать… Арчи, прости, я о тебя, как о полотенце, а сам молю, чтобы Герка подольше там проторчал и не понял, с кем связался…
Герман
Быстро зашёл в ванную, чуть не врезаясь в косяк. Покрасневший, как старшеклассник, которого в автобусе без особого умысла облапали. Но я-то ещё не отвык понимать смысл порывов. Яр не просто хотел стащить с меня одежду, он хотел обнять… сильно… слиться кожей… А почему? Перетрясся за меня. Увидел то, что не хотел. Подобное уже произошло, набросило ошейник. С дорогими ему. Или… с ним? Вспомнились сухие колкие слова доктора из травмы. А в них ведь были тревога и горечь, едва прикрытые строгим профессиональным раздражением. И как Яр этого мужика потом по-свойски… назвал… Блин!
Снимаю очки, тихонько брякаю ими о стеклянную полочку, умываю лицо здоровой рукой, растирая резкими движениями, хлопаю ресницами, словно пытаюсь проморгаться. Но чуда опять не происходит. На теле горят следы порывистых касаний. Почему? До этого меня так не возбуж… не волновали ничьи прикосновения. Они лишь утешали. А Яр жадно схватил, как утопающий за круг. И за кого… за меня… ещё более неустойчивого!
Сближение.
— Яр, с тебя ужин. Я пока переоденусь, — неуклюже стаскиваю ставшую душной водолазку, расстёгиваю пуговицу на джинсах, замираю… Млин… млинский, а во что… я, собственно, переоденусь? В банный халат?
— Помочь? — прилетает незамедлительно, и сглатываю на полуслове. Что… если — да? Понимаю, как провокационно выгляжу сейчас. Растерянный, с мокрыми волосами, голый по пояс и с…
— Сам! — выходит резко. Он это услышит и озадачится.
Мне под коленку толкает носом Арчи, пёс встревожен и настойчив. Тщательно вытираю руки — знаю, как он не любит влагу на шкуре. Вешаю полотенце на шею и наклоняюсь погладить собаку. Ладонь собирает с шерсти капли… Не понял? Это же не могут быть слёзы. Только не Яр. Выбираюсь из ванны — сильный судорожный выдох по правую руку опаливает пальцы. Замираю.
— Яр? — присаживаюсь, как полагаю, напротив — опираюсь на его согнутое колено. — Яр, — протягиваю руку, осторожно, понимаю: из темноты, сделай я что не так, безжалостно прилетит сильная подача. Дотрагиваюсь до лица лишь кончиками пальцев. — Можно? — и я туда же: почему слепые всегда задают этот вопрос? Яр не отвечает, но дыхание сбивается. Он смотрит на меня. Разворачивая лицо так, чтобы не мог коснуться щеки. Скольжу большим пальцем по виску, потом под нижним веком. Это не слёзы, а пот… холодный пот… и крупный озноб. Как знакомо! Вытираю краем полотенца его лоб. Снова выдох… или всхлип. Продолжаю исследовать лицо, понимаю, какое это сумасшествие, учитывая его состояние, но оторваться не могу. Мне оно нравится своими правильными чертами. За исключением одной — резкий, острый шрам, расчертивший красивое лицо. Яра передергивает, когда касаюсь его осторожно, он зажимается. По собственной коже бегут табуном крупные мурашки… Наверное, от взгляда его, почти осязаемого. А неловкости всё меньше, её вытесняет жгучая заинтересованность. Чувствительные пальцы касаются едва ощутимых рубцов. Шрамы на лице…
— Яр. Возвращайся, — непроизвольно выдают губы, и я облизываю их, потому что предательски пересохли, а голос глохнет. Ладонью перебираюсь на его плечо, чуть сжимаю. Вздрагивает. Накрывает своей. У него ледяные пальцы, и это промораживает меня до костей. Сжимаю руку Яра, встаю и тяну за собой. — Пошли! Нужно умыться.