Тайна Темир-Тепе (Повесть из жизни авиаторов)

— Тебя ищем, — сказал Городошников Высокову. — Глядим, тебя нет, мы и пошли…
— Я на студента разозлился, а теперь вот решил с ребятами пиво пить.
Пошли вшестером, но еще не знали куда. Борис Капустин предложил в ресторан.
— Долгая история, — неуверенно возразил Валентин.
В душе каждого шла борьба между соблазном и чувством ответственности. Соблазн победил. Успокаивая друг друга, выдумывая себе оправдания, ребята решили зайти в ресторан…
  
3
 
Ресторан был летний, столики под тенью пышных крон деревьев, а вокруг ажурная изгородь с развешанными на ней художественными панно. Уютно, ничего не скажешь.
Заказ по своему выбору и на свой счет сделал Борис.
— Зачем ты… — начал было Валентин.
Но Борис не дал ему договорить:
— А ты что, боишься в долгу остаться? Когда-нибудь будет наоборот, и я не откажусь, а сейчас… Мне папаша две тысячи отвалил. Чего же их зря таскать?
В ожидании, пока подадут на стол, молодые люди завязали оживленный разговор. В разговоре они лучше узнавали друг друга.
Валентин Высоков, спортивного вида девятнадцатилетний юноша, только что окончил десятилетку. На нем была легкая шелковая тенниска с короткими рукавами, и все могли видеть мощные мускулы его рук. Валико тоже был спортсменом и потому без труда определил — по удлиненной форме бицепсов, по выпуклой груди и подобранному животу, — что Валентин гимнаст.
Заговорили о спорте. Оказывается, каждый из присутствующих был немножко спортсменом. Сергей Козлов упражнялся в фехтовании; Борис Капустин любил плавание, Василий Городошников — охоту. Санька сказал было, что уважает только «малую шведскую» — два раза по сто, — но потом все же сознался, что любит коньки и велосипед.
— Это в твоем характере, — заметил Сергей. — Все куда-то торопишься.
На небольшой эстраде ресторана появились музыканты. Валентин, взглянув на них, вздохнул:
— Вот бы нашему Сережке скрипку! Он ведь, ребята, замечательный музыкант. Мы с ним из одной школы, я его талант знаю…
Но Сергей комплимента не слыхал. Его внимание привлекла небольшая компания, рассаживавшаяся в этот момент за соседним столиком. На мужчин — высокого брюнета с мефистофельским профилем и добродушного лысоватого толстяка — Сергей взглянул лишь мельком. Внимание привлекла их спутница.
Ей было лет девятнадцать-двадцать. Каштановые волосы уложены красивыми волнами, волос к волосу, и вся прическа казалась поэтому вылепленной из пластмассы. Черты лица правильные, губы слегка подкрашены, большие серые глаза отливали холодным блеском стали, в легком прищуре глаз угадывалось презрение к окружающим. Светлый легкий костюм ловко сидел на ее стройной фигуре.
Когда женщина заметила, что на нее смотрят, губы ее чуть тронула улыбка, она повернулась к своим и стала о чем-то с ними говорить, не оглядываясь больше на столик, где сидел Сережа. А он искоса продолжал наблюдать за ней.
На столе появились вино, пиво, закуски, фрукты. Борис раскошелился. Из присутствующих он лучше всех чувствовал себя в ресторанной обстановке. И в этом, как ни странно, был повинен его отец, заведующий большим магазином. Ради «полезных» знакомств он частенько устраивал обеды и ужины за бутылкой— то в ресторанах, то дома. С шестнадцати лет Борис стал присутствовать на вечеринках и пирушках, а потом стал принимать участие и в ресторанных ужинах. Вообще его баловали много. Он носил дорогие костюмы, ему рано разрешили курить, давали «карманные» деньги…
Пока разливали вино, Борис подошел к эстраде, поговорил с музыкантами, сунул одному из них тридцатку и довольный вернулся к столу. Едва подняли бокалы, как музыка грянула авиационный марш. Выпили за победу над фашизмом, заговорили, зашумели.
Для всех ребят, кроме Бориса, ресторанная обстановка была непривычна. До войны учились. Откуда у них деньги на такие дела? Отец Саньки, правда, любил выпить с сыном, но это случалось либо дома, либо в захудалой чайной у пристани, где Санькин отец работал грузчиком.
Вино, вкусные закуски и музыка подняли настроение. Вчерашним школьникам было приятно почувствовать свою самостоятельность. В разговоре перескакивали с предмета на предмет, но больше всего говорили, конечно, о только что начавшейся войне и о своем будущем участии в ней в качестве летчиков. Беспокоились: успеют ли кончить школу до разгрома фашистской Германии. (Все почему-то были уверены, что долго война не протянется, несмотря на первые неудачи.)
Увлекшись разговором, забыли о службе. Лишь Валентин с беспокойством поглядывал на часы. Он уже считал себя виноватым, но торопить товарищей стеснялся. «Вот если через час не поднимутся, тогда скажу…» — подумал он и поскорей отмахнулся от этой мысли.
А разговор между тем продолжался и становился все более шумным. Кто-то говорил об отступлении, кто-то кричал «ерунда», кто-то вспоминал о прошлом. В воспоминания вплелись женские имена, по рукам пошли фотографии. Только Валико и Валентин молча улыбались.
Валентин спросил Валико:
— Ты всегда такой вялый?
Валико пожал плечами.
— У меня нет причины быть другим. — Он помолчал и пояснил: — С девушкой надо быть горячим, в бою надо быть горячим, а тут…
— Хорошо ты говоришь, Валико, — согласился Валентин.
Сережка переговаривался с Василием Городошниковым, которого за солидный вид все стали звать Кузьмичом. Он был сибиряк и в отличие от своих товарищей, одетых в легкие костюмы, был в тяжелой суконной гимнастерке и в суконных же шароварах, заправленных в широкие сапоги. Он и Сережка, кажется, ничего не имели общего, и, может быть, поэтому их разговор был таким оживленным. Они показывали друг другу фотографии девушек, оставшихся в родных местах, вспоминали их самыми нежными словами, а Кузьмич даже вполголоса прочел стихи:
 
 
То истиной дышит в ней все,
 
То все в ней притворно и ложно!
 
Понять невозможно ее,
 
Зато не любить невозможно.
 
 
— Ты смотри-ка, наши вздыхатели в поэзию ударились! — воскликнул Санька. — Сейчас слезу пустят. Эх вы, вот у кого учитесь! — и показал на Бориса.
Борис держал несколько фотографий, развернутых веером, как обычно держат карты.
— Если мне начать над каждой из них декламировать, — самодовольно засмеялся Борис, — то вам слушать надоест. — И он без стеснения пустил фотографии по рукам.
Санька беззастенчиво щелкнул по одной пальцем, сказал:
— Вот эту бы в нашу компанию!
Кузьмич посмотрел на Бориса и Саньку с явным неодобрением. Метнув глазами на соседний столик, он потихоньку сказал Борису:
— Ты бы и эту приобщил к коллекции. Она, по-моему, в том же стиле.
Сережка возразил Кузьмичу:
— Мне кажется, ты ошибаешься. Правда, вид у нее эксцентричный, но в лице мужество, воля и еще что-то такое…
Кузьмич поморщился.
— Насчет «чего-то такого» ты прав, а мужества и воли не вижу. Презрение — вот что в ее глазах! Артистка, если не на сцене, то в жизни.
— Эх вы, физиономисты, — вмешался Борис. — Вот я сейчас узнаю ее поближе, чтобы вы много не спорили.
Он встал и ровной походкой прошел к оркестру. Там задержался на минуту, что-то сказал музыкантам и на обратном пути подошел к интересовавшей их девице. Заиграли вальс, и Борис пригласил пикантную женщину (или девицу?) на круг. Все у него вышло непринужденно и красиво, и за столиком заулыбались.
«Вот черт!» — подумал каждый из парней.
Во время танца Борис о чем-то говорил с красавицей. Та вначале только головой кивала, а потом стала смеяться. За вальсом последовало танго, потом фокстрот. Между столиками появились еще пары…
Валентин все чаще поглядывал на часы. Давно прошло время, которое он назначил для ухода, а решимости сказать об этом товарищам не хватало. Пока Валентин боролся с собой, Борис потащил всех к соседнему столику знакомиться с девушкой и ее спутниками.