Переживая прошлое 2

необычных игрушек, а была лишь куча всяких предметов, с которыми можно было импровизировать. Так мы собрали кораблик из пенопласта и приделали к нему моторчик на пальчиковых батарейках, который благополучно утонул, когда пенопласт перевернулся. Собрали пневматику, создав воздушный клапан из альтернативных вещей. И вообще, в целом, было очень много всего сделано и многое пережито, что в век интернета исчезло. Мои дети не знали мир таким. Это я помнил. И когда вечером я сидел и смотрел на горящий фонарь возле нашего дома, на который из темноты слетались мухи и прочие летающие существа, то невольно грустил, понимая, что мое детство уходит с каждым днем, приближая день переезда. Но оно уходит не только у меня, оно уходит у всех. Даже у тех, кто еще не родился, потому что образовавшееся после перестройки общество потребления частично лишило детей периода детства.
– Пошли запечем рыбу на костре? – предложил я Сабиру на следующий день.
– А ты умеешь? – спросил он, глядя на меня карими глазами.
– Скоро узнаем, – сказал я, и мы отправились на речку ловить рыбу.
Сабир был другом детства, на пару лет младше. Но для меня все были детьми, и потому было без разницы, плюс пару лет или минус.
Наловив окуней, мы разожгли костер в ямке и, пока огонь горел, почистили рыбу, выпотрошили ее, посолили, положили внутрь листья шиповника и черной смородины, а после завернули содержимое в листья лопуха. Когда костер прогорел, мы поместили свертки на угли и засыпали золой, немного притрамбовав. Затем снова разожгли костер на минут двадцать, с интересом обсуждая пиршество, которое нас ожидало. С нетерпением выкопав свертки, мы обнаружили, что рыба была очень вкусной. Поедая ее, помечтали о том, как зажарили бы целого кита, а после отправились купаться. День уходил. На следующий день интерес к готовке не остыл. Мы снова разожгли костер, но на этот раз решили пожарить улиток и мидий, которых у нас в речке было в избытке. Когда костер прогорел, мы закинули их на пропекание. Минут через десять маленькие улитки все прокипели, и мы их попробовали. Мяса в них было на зубок, поскольку из съедобного была только ножка, а при термической обработке она уменьшалась до маленького комочка. Учитывая, что улитка длиной всего пару сантиметров, то и кушать в ней было нечего. На вкус мясо было пресным и немного отдавало речкой. С мидиями было примерно так же, но мяса в них было уже побольше. Мы разочаровались в приготовленном, но попробовать было интересно. Наесться мы, конечно, не наелись, но и цели такой не преследовали. Разойдясь в экспериментах, поймали несколько крупных кузнечиков и пожарили на палочке. На вкус они напоминали креветок. Из неприятного было то, что их лапки упирались и при прожевывании казалось, что кузнечик во рту оживал. Возможно, это была детская фантазия со своими тревогами, а может, мы их и правда недожаривали, но мы не слишком заморачивались. На следующий день мы жарили уже лягушек. Перед приготовлением я брал их за задние лапки и ударял головой о камень, чтобы оглушить и не причинять боль при разрезании. Затем мы сдирали с них шкуру, словно штаны, насаживали на веточки в виде мини-рогатин и прожаривали над углями до готовности. Мясо было вполне вкусным, но его было тоже мало, как и в случае с речными мидиями. В качестве эксперимента полевой кухни это было интересным и довольно запоминающимся. В прошлом я никогда не пробовал так готовить, но в этой жизни решил попробовать то, что не успел раньше по каким-то причинам. Была энергия, время и был интерес. Грех было не экспериментировать.
Устав от мелкого корма, мы решили зажарить суслика – те постоянно свистели в поле целыми семьями. Трудность была в том, чтобы кого-нибудь из них поймать. Сабир предлагал догнать и оглушить палкой, но шансов у нас на такое не было. Поэтому решили использовать старый способ: взяли веревку, сделали петлю, петлю повесили на нору так, чтобы суслик обязательно сунул голову внутрь и при попытке куда-то побежать, затянул петлю у себя на шее. А чтобы попавшийся суслик не убежал, приколотили клин и привязали к нему другой конец веревки. Просидев весь день, добычи мы так и не дождались, но на следующий день я пришел уже один, Сабир не смог пойти со мной. В петле сидел пойманный маленький зверь. Я посмотрел на него и отпустил. Энтузиазм пробования пропал. Да и одному не было большого интереса готовить пищу. Наверное, я просто оправдывал свое нежелание без надобности убивать пойманное существо.
Вечером у меня сильно разболелась голова. Я уснул. Проспал, наверное, всего час, но успел потерять счет времени. В сновидении я увидел девушку. Она была ростом ниже меня на полголовы. Мы стояли у берега, я обнимал ее со спины и сказал что-то вроде: «Ты чего дергаешься?», а она ответила: «Ну, комары же кусают». Затем я проснулся. Голова не болела, но осадок от увиденного остался. Благодаря ему я понял, что сильно втянулся в детство и начал забывать все, что было у меня до появления в нем. В памяти уже не получалось восстановить в точности свою первую жизнь, а тот, второй раз уже забывался. Это заставило меня начать думать о том, что происходит в моей жизни, куда я иду, что со мной будет и не забуду ли я вообще все свое прошлое. Этот мир был реален, я его проверял, и он не кончался за столько недель, как обычный сон. Это было точно.
Не найдя границ и понимая, что моя проживаемая реальность не мнимая, а вполне настоящая, я взялся за ручку, чтобы разобраться, что со мной стало и что происходит. Еще меня удивило то, что я проигнорировал смену реальности и, вопреки здравому смыслу, начал просто жить детской жизнью, будто всегда здесь жил. В итоге накопилось много вопросов без ответов, и одним из главных стал «Почему я снова начинаю жить после смерти, и почему в одном случае я попадаю в детство, а в другом – в какую-то чужую жизнь и реальность?»
Сколько я ни думал, в итоге получал только гипотезы. В первый раз я, видимо, умер естественной смертью и потому все помнил, потом стал ребенком; второй раз – суицид, и потому я оказался в другом месте уже взрослым и другим собой; третий раз – убийство по стечению обстоятельств, и потому я оказался ребенком, но начал все забывать. В итоге ключом к переходу стала смерть. Вид смерти определял