Великие голодранцы (Повесть)

Клавдия закусила губу, с пренебрежением оглянула меня и вдруг спросила:
— А ты драные брюки носишь, чтобы хвастать своим пролетарским происхождением?
Я внимательно осмотрел свои штаны. Действительно, драные вдоль и поперек. Но дыр-то не видать. Все аккуратно заплатаны. И латки такие ладные, даже разноцветные. Просто залюбуешься. Нет, что ни говори, а мать, видно, на такие дела мастерица. Только сзади малость сплоховала. На обеих половинках посадила круглые, темно-синие заплаты. Будто глаза какого-то зверюги. Вот тут, как видно, перестаралась. А во всем другом… Нет, мне заплаты даже нравились. Бывает куда хуже. И потому я не без гордости ответил:
— Да, брюки драные, это правда. А только ношу их не затем, чтобы похваляться. Нет. Щеголяю в них, чтобы отцу твоему угодить.
— Как это?
— А вот так. Он любит называть нас голодранцами. Ну, чтоб величал так не напрасно.
— А вы что ж, не голодранцы?
Меня забавляла ее злость, и я с нарочитой серьезностью сказал:
— Голодранцы. А только если уж на то пошло, то голодранцы не просто какие-то, а великие.
Клавдия громко рассмеялась.
— Понимаю. Великие потому, что заплат великое множество.
— Нет, не потому. Великие потому, что великое дело делаем. Старый мир разрушаем, а новый строим.
Но болтовня надоела мне, и я спросил, как скоро явится ее отец. Клавдия глянула на ручные часы и, в свою очередь, спросила, на что он мне.
— Может, я смогу заменить?
Я признался, зачем пришел. Клавдия с недоверием глянула на меня.
— Бревно? Только-то?
— Для нас это много. Вся работа из-за этого стала.
— А есть они у нас, бревна?
— Сколько хочешь.
— А нужно только одно?
— Одно.
— А может, больше? Не стесняйся. Может, пять, десять?
— Да нет, не надо десять. Одно. Больше не требуется.
Клавдия подумала и решительно сказала:
— Приезжай завтра. Выбирай любое. Какое понравится…
*
А утром на следующий день, войдя в клуб, я увидел на полу кругляк длиной во всю сцену. На кругляке сидели Илюшка Цыганков и Митька Ганичев. Вид у ребят был усталый, но в глазах светилось торжество.
Напустив на себя равнодушие, Илюшка сказал:
— Проблема разрешена. Получай обрубок. И выделывай перекладину…
Я осмотрел дубок. Ошкуренный, ровный, выдержанный. Перекладина — на сто лет.
— Откуда он появился?
— Из Сергеевки приволокли, — ответил Илюшка.
— Где же вы его там раздобыли?
— А на мосту, — пояснил Илюшка. — Мост там новый начинают строить. Старый-то половодьем снесло. Вот общество и затеяло новый. На днях дубки завезли для свай. Ну, мы с Митькой и решились. Вечером он запряг лошаденку, и мы отправились. Понятно, не сразу туда, а в объезд. Долго колесили по полю, аж пока совсем стемнело. Потом заехали в болото, скрыли лошадь в кустах и своим ходом незаметно подкрались к речке. Скатили сваю с насыпи, заарканили веревкой и потащили.
— Как пыжились! — добавил Митька, почему-то весь поеживаясь. — Дуб тяжелый. А тут — кусты да родники. Илюха два раза чуть не с головой нырял. Вон до сей поры мокрый. А мне по ноге этой сваей садануло. Да так, что и сейчас больно.
Он вытянул правую ногу. Ступня заметно вспухла и посинела.
— Все это ерунда, — не без гордости сказал Илюшка. — Главное — дело сделано. Цельный дубок. И такой, что звенит. Теши, строгай, укладывай на место…
Они рассказывали о краже, как о подвиге. А мне становилось страшно. Оттого, что за это, может быть, придется отвечать, и оттого, что они не сознавали, что натворили.
— Погодите-ка, ребя! — остановил я Илюшку. — Как же это так? Это же воровство. Самое обыкновенное.
— Какое воровство? — возразил Митька. — Что ты выдумываешь? Мы выручили ячейку…
— Вы украли сваю, — перебил я. — Украли, понимаете? Совершили недостойный поступок!
— Слушай, — скривился Илюшка. — Не раздувай кадило. Подумаешь, украли! Какой-то дубок!.. А для чего взяли? Не для самих нее себя!
— Для чего бы ни взяли, — горячился я. — А взяли без спросу. Стало быть, украли. Он не наш, этот дубок. Не наш, понимаете? И вы не имели права…
— А как же школа? — спросил Митька. — Школу-то мы тоже без спросу. Не сваю какую-то, а школу.
— Школа — другое дело, — настаивал я. — Она принадлежит народу. А кроме того, тут столкновение классовых интересов. И борьба культуры с невежеством. А мост…
— Ну, развел антимонию, — разозлился Илюшка. — Сколько пережили. Думали: получим пышки, а он нам — шишки. Обидно…
А Митька, прихрамывая, прошелся вдоль кругляка и с горечью сказал:
— Знал бы, ни за что не поехал…
Я понимал их отчаяние. Но не мог заглушить возмущения. Украсть сваю. И у кого же? У таких же, как мы, людей, решившихся на общественное дело. Нет, такое оправдать нельзя. Ничем и ни под каким видом.
Когда явились ребята, я рассказал им о случившемся. Они долго и хмуро молчали. Первой собралась с духом Маша.
— А честь ваша где? — спросила она Илюшку и Митьку. — О ней вы подумали?
— Удивительно! — воскликнул Сережка Клоков. — Надумали и помчались. И никому ни слова. А разве ж так можно? На что ж тогда ячейка?
— Ну ладно, — заметил Андрюшка Лисицин. — Хватит шпынять. Давайте думать, как быть.
— А что ж тут думать? — сказал Володька Бардин. — Вернуть сваю — и весь разговор.
— Как вернуть? — не понял Митька Ганичев.
— А как взяли, так и вернуть, — пояснил Володька. — Ночью. Через то же болото, чтобы никто не видел.
— Да, — согласился Прошка Архипов. — Ничего другого не остается. Вернуть так, чтобы ни одна душа не узнала. А самим — молчок. Иначе позор всей ячейке.
Илюшка сидел прямо и напряженно. Челюсти его были стиснуты, глаза блестели слезами. Расстроенным выглядел и Митька. Дотронувшись до ушибленной ступни, он прохныкал:
— Опять тащить. Он же такой грузный, дуб. А там болото. Вон какие мы грязные.
— Я пойду с вами, — сказал Прошка Архипов. — И помогу. Что ж теперь делать?
— И я, — обрадовался Андрюшка, словно вызывался на прогулку. — Вчетвером сподручней. Двое — на одном конце, двое — на другом…
Спросили Илюшку и Митьку, как они думают. Илюшка обиженно усмехнулся и сказал, что сделает так, как решит ячейка. А Митька, тяжело вздохнув, повторил, что не решился бы, если бы знал, что все так обернется.
— Нынче же вернуть сваю, — заключил я. — Илюшке и Митьке помогут Прошка и Андрей. Больше никого не надо. Чтобы не было лишнего шума… — Я перевел дыхание и продолжал: — А еще предлагаю… Товарищу Цыганкову объявить выговор за то, что запятнал воровством комсомольскую честь. Вот так. А насчет товарища Ганичева… отложим прием его в комсомол на три месяца. Чтобы на ошибке этой воспитался…
Ребята угрюмо молчали. Илюшка опустил голову и свел плечи, будто, наконец, почувствовав тяжесть, свалившуюся на него. Митька весь залился краской, будто ему стало стыдно за самого себя.
— Итак, решаем, — сказал я дрогнувшим голосом. — Голосую, кто «за»?
Ребята с видимым усилием подняли руки, точно они вдруг стали непослушными. И только Прошка Архипов неподвижно сидел со сплетенными пальцами на коленях. Мы повернулись к нему и, не опуская рук, замерли в ожидании. А он, поглядев на Илюшку, глухо сказал:
— Ладно. Голосую «за»…
Но руку так и не поднял. Может, потому, что в эту минуту в клуб неожиданно вошла Клавдия Комарова. Нарядная и веселая, она остановилась перед нами и дружески улыбнулась.
— Здравствуйте, великие голодранцы! — И запнулась, заметив нашу отчужденность. — Ой, простите! С языка сорвалось. Вчера ваш секретарь… — и кивком показала на меня, — вот он так назвал вас. Ну, я и повторила… Да не смотрите на меня так. Кажется, я человек, а не антилопа какая-то… — Она усмехнулась и подошла ко мне. — Я передала твою просьбу отцу. Сначала упрямился. И злился. А потом согласился. Так что можешь приехать и взять…
Краснея и путаясь, я сказал, что уже не требуется. Клавдия удивленно подняла крутые брови.