Частная коллекция. Как создавался фотопроект
Родительские друзья
Да, родительские друзья принадлежали к особой касте. Я знала их с детства, кто-то с годами поднакапливался, кто-то отпадал, но со временем большая их часть превратилась практически в родственников, любимых, почитаемых, но, чего скрывать, вполне будничных. Мусик, как у нас к нему обращались, Йосечка, Юрка Гуляев, Расульчик – поэт Расул Гамзатов, Маркуша – прекрасный композитор Марк Фрадкин, Оскарчик – любимый Оскар Фельцман, Ленька – Леонид Рошаль, наш с сестрой бессменный педиатр, Вова-Корова – Вова Резвин, старейший родительский друг, Феля Розенталь, Евтух – Евгений Евтушенко, Белка и еще, и еще… Так их звали у нас в семье, с любовью и уважением. Но не думайте, я не хвастаюсь сейчас броскими именами, известными если не на весь мир, то уж на весь бывший Советский Союз точно. Нет, они были, а многие и остаются частью нашей жизни до сих пор, мы проросли друг в друга: захочешь – не разделишь. И тогда, в 70–80-х они приходили в нашу длинную, как вагон, квартирку на Калининском, а потом в более солидную, на Тверской, очень часто, особенно после концертов, уже к ночи, вваливались роскошной праздничной толпой, шумно, весело, пьяно, ведь мы жили центрово и совсем недалеко от концертных площадок – незаслуженно снесенной «России» и похоронно-торжественного Колонного зала.
В 70-е, в расцвет магомаевской эры, Муслим дневал и ночевал у нас в буквальном смысле слова. Они с отцом много работали, папа писал для него песни, они часто репетировали у нас дома. Муслим тогда еще не был москвичом и когда приезжал в столицу на гастроли, то всегда останавливался в гостинице «Россия». У него был свой номер люкс на одном из самых верхних этажей, в башне. Однажды в этой башне случился страшный пожар, погибло много человек, но мы все благодарили Бога, что Муслим был в тот момент в Баку. Он возвращался к себе в номер в основном спать, а большую часть времени проводил или на репетициях, или у друзей. Очень часто заходил к нам на Калининский. Мама с бабушкой с порога усаживали его обедать, а потом он отправлялся к папе в кабинет, где они или работали, или играли в нарды, постоянно дымя, или он напевал новую песню в четверть, даже нет, в 1/10 своего шикарного голоса. Нам казалось, что не так уж и громко, мы привыкли, но соседи все равно звонили в дверь, не ругаться, что вы, просто хоть взглянуть на живого Магомаева и попросить у него автограф. Даже консьержки приходили на дежурство со своими домочадцами, чтобы все, так сказать, прикоснулись к прекрасному. Или хотя бы посмотрели на него вблизи. Весь дом знал, что к нам ходит Магомаев. А наш дом на Калининском – это целых 24 этажа людей! И все эти люди, ну почти все, правдами и неправдами пытались у меня или у бабушки вызнать, когда именно должен появиться в подъезде сам. К маме с папой не приставали, понимали, что бессмысленно, все равно ничего не скажут. А на нас с бабушкой, видимо, была какая-то надежда.
– Катюнь, у вас сегодня вечером гости? – спрашивала Надюха с пятнадцатого. Это была бой-баба, настоящая глыба, просто сама-себе-царица, бывают такие! Но редко. Я ее побаивалась, признаюсь. Мне страшно было с ней зайти в лифт – она вдавливала меня в стенку могучим животом, я опускала глаза и всем своим тщедушным тельцем чувствовала, как мощно и в то же время жалобно бурчат ее кишки. А она просто не помещалась. На моем этаже она выпятивалась и басом разрешала: «Ну иди пока». Потом снова медленно загружалась в кабину. Она не была слишком толстой, она была по-настоящему могучей. Феномен! И было ей не так много лет тогда – 45–50, наверное. Она жила с родителями. Мужа ей так и не удалось найти под свои телеса. Папа ее был Сократом, мама Агнессой, оба были пожилые, но крупные, и фамилия у них была звонкая – Простатус! Фамилию в доме узнали не сразу, он все в Сократах ходил, этого было довольно, а потом его выдвинули на какую-то общественную должность и большими буквами написали на листке его имя целиком. Сократ покраснел и попытался объяснить консьержке, что их фамилия статусная, так просто такую фамилию предкам бы не дали, видимо, хотя корней своих они не знают, как и многие в Советском Союзе.
Но мою бабушку-то не проведешь. Услышала она эти смешные объяснения, пришла домой и, фыркая от веселья, стала маме рассказывать, что фамилия Сократа – это простата по-латыни и он даже на нее похож! Ты понимаешь, смеялась, он не «Про статус», а «prostatus»! В общем, вывела соседа на чистую воду. Но самое веселое – что когда бабушка рассказала об этой удивительной фамилии Муслиму, то он попросил хотя бы издали показать этого человека, Сократа Простатуса.
Что было потом, не знаю, врать не буду.
– Катюнь, бабушку, Лидию Яковлевну твою, сегодня с сумками видела, с рынка приехала. Гости вечером придут? – басом требовала ответа Надюха.
– Не знаю, я в школе была, а что? – наивничала я.
– Муслимчик будет? Ему навариваете? – краснела Надюха.
Она его любила.
– Теть Надь, я правда не знаю, кто сегодня придет.
– Но надежда есть? – спрашивала Надежда.
– Надежда есть всегда, – скромно отвечала я.
И вечером Надежда высаживалась на пост на первом этаже вместе с консьержкой, чтобы хоть краем глаза взглянуть на любимого певца. Однажды я увидела, какой была одна такая встреча. Мы приехали откуда-то все вместе – родители, я и Муслим со своей подругой Милой. Входя в подъезд, заметили, как с крепкого железного стула во весь свой двухметровый рост плавно поднимается Надежда Сократовна, делает два шага к Муслиму, сильно возвышаясь над ним, и начинает медленно, но верно сгибаться в поклоне, не опуская при этом лица вниз. Глазами она вперивается в бедного Мусика, как удав, который, еще не съев кролика, уже начал его переваривать. Так она и осталась стоять, согнувшись пополам, пока Муслим не подошел к ней и не помог разогнуться. Она немного тогда даже пошатнулась от счастья – он до нее дотронулся!
А потом Надежда, чуть побрызгивая слюной и вытирая усики, шептала бабушке у лифта: «Лидия Яковлевна, вы понимаете, когда я его вижу, я чувствую, как у меня внутри шевелится яйцеклетка. Честно. Я это хорошо чувствую. А когда он до меня дотронулся, я чуть не потеряла сознание…»
Бабушка успокоила ее как могла, а вечером рассказала об этом нам с мамой и тяжело вздохнула, добавив: «Вот что с бабой безмужичье-то делает…»
В плане анатомии я была хорошо подкована, хотела когда-нибудь стать врачом, поэтому такие вещи вполне могли обсуждаться при мне, тем более что возраст был уже достаточно солидный, лет 13 точно. Но в тот раз я как-то очень близко к сердцу приняла этот бабушкин рассказ и красочно представила, как Надюхина яйцеклетка, мускулистая и мощная, как и сама хозяйка, размером, наверное, с кулак, а то и больше, потягивается, похрустывая членами, и начинает кряхтеть и ерзать при виде любимого певца.
Был еще один безобидный сосед, который поднимался к нам на этаж в костюме и галстуке в разное время дня, а может, и ночи. Я часто его встречала, когда выносила мусор. У него было какое-то неопределенное, словно вчерашнее, лицо, совершенно не запоминающееся. Он здоровался и делал вид, что курит, хотя в руках никогда не было сигареты. А однажды тихо сказал непонятное, показав куда-то наверх: «Он еще не пришел к вам? Может, мы и встретимся, если автор этого захочет…» И снова посмотрел на потолок.
Хорошо помню тот первый раз, когда у нас в квартире живьем запел Магомаев. Соседи приучены к нему еще не были и поначалу шарахались, как от призрака. Как только раздался волшебный баритон, довольно тихо, надо сказать, в дверь позвонил заспанный сосед, обмотанный простыней, и попросил сделать радио потише, а то ему завтра чуть свет на репетицию. «Лидия Яковлевна, – говорит, – извините, конечно, мне рано вставать, а тут Магомаев по радио орет, хотя я понимаю, что вы люди творческие, но звук ведь можно и потише, у вас здесь не танцплощадка в Пицунде! Вы мне прям расчесываете нервы!»