Частная коллекция. Как создавался фотопроект

Первое и довольно долгое время съемки проходили у меня дома в гостиной. Было это сначала очень даже удобно – дети, тогда еще не сильно взрослые, под присмотром, необходимые предметы, мебельная красота – всё можно притащить из соседней комнаты или вообще перейти туда для смены интерьера. Опять же кухня рядом со свежезаваренным чаем, сырниками и всяким разным неполезным, но очень вкусным. Детей собственных, надо сказать, тоже иногда снимала, пользуясь своим служебным материнским положением. Не всех, а только двух старших – маленький почти ровесник проекта. Я вынашивала и его, и сам проект одновременно, раздумывая, как и что, готовясь родить проект, как и Даньку, консультируясь, взвешивая все «за» и «против». Лазила с огромным животом на стремянку, пытаясь найти опору и надеясь, что он меня не перевесит, держала тяжеленный фотоаппарат, но все равно с удовольствием снимала, совершенно не обращая внимания на временные беременные трудности. А в самом конце 2000-го помню смешную съемку, когда сама почти на сносях, снимала тяжелобеременную Катю Стриженову. Толкались мы с ней животами, помню, еле в дверь пролезали, а через неделю-другую разродились – она дочкой Александрой, а я Данькой, моим младшим. Пошла, родила без шума и пыли и через положенные пять дней вернулась домой, в студию, на свое рабочее место. Сбегаю, покормлю мальца да и обратно снимать народ. Удобно, чего уж говорить.
Старшие мои особо и не сопротивлялись – от предложения сняться для «Каравана историй» трудно было отказаться. Был у меня такой фотопроект – «Классика», где я снимала людей в классических образах, любых, наших, не наших, шекспировских, тургеневских, одним словом, хрестоматийных. Вот и решила снять своего среднего, шестнадцатилетнего сына Митю в образе Ромео.
Мама с Галиной Волчек
А почему нет? Где я вам еще найду шестнадцатилетнего красавца? И зачем мне было где-то искать, когда вот он, в соседней комнате, к экзаменам готовится!
Ромео ведь именно шестнадцать и было. Вечному Безрукову предложить? Хабенскому? Машкову?
Куда им до Ромео-то с их житейским и любовным опытом! В общем, не справились бы, точно знаю! А тут под рукой Митька – родной – во-первых, красавец – во-вторых, такой ромеовской судьбы я ему не желаю – в-третьих. Но это ж роль, пусть пробует.
Митя и Лиза Боярская – Ромео и Джульетта
Стала думать про Джульетту. По возрасту, конечно, не проходил никто – итальянке-то было около четырнадцати всего. Решила брать за красоту и обаяние. Искала среди москвичек, прямо как в жены сыну – эта милая, но полненькая, задавит, та худенькая, но пошленькая, совратит, а эта нрава тяжелого, капризного, вообще видеть не хочу. Пришлось взять иногороднюю, питерскую, Лизу Боярскую. Лиза не ломалась, согласилась, хорошего воспитания девушка.
Стала думать, как их снять. Балкона дурацкого не было, да и банально было бы, у всех одна ассоциация на тему Ромео и Джульетты: «Меня перенесла сюда любовь, Ее не останавливают стены, В нужде она решается на все. И потому – что мне твои родные?»
Поэтому детей я сразу уложила. Красивые такие, молодые, лежат на шелках и думают о Шекспире. Тут, конечно, хорошо бы маме с иконкой войти, но нет, сдержалась я, пошла фотографировать. В общем, мой подбор актеров на эту роль я скромно считаю лучшим из всех всемирно возможных вариантов!
Старшего тоже сфотографировала. Он организовал рок-группу, пели, выступали по долам и весям, получили на каком-то из эмтивишных праздников приз «Открытие года», вторую премию на фестивале «Пять звезд», в общем, показали себя во всей красе!
Мой Леша – крайний справа
Вот и решила я тогда снять Лешку со товарищи, чтоб всем вместе в одной картине, что-нибудь эдакое необычное, но такие картины искать довольно сложно, надо ведь, чтобы совпадало по количеству народа, сколько мальчиков и девочек. Много коллективных портретов было написано по библейским сюжетам, но за такие темы я с самого начала решила не браться. А так больше всего групповых портретов сделано голландцами, скажем, Пикеноем или Флинком, без особого сюжета, просто много народа, почти все в одинаковых позах, черные одежды, накрахмаленные белые воротники, береты – мы так в школе на выпускной фотографировались, чем-то очень похоже, и выражение лиц у нас у всех такое же испуганно-ошарашенное, видимо, в этот момент на нас шипела классная. В общем, такие портреты с большим количеством людей были тогда как доска почета – вешались в общественном месте, на виду и часто достигали очень большого размера, чтобы и стену закрыть, и значимость гильдии показать. Каждый из участников сам оплачивал свой портрет, и бои, конечно, шли нешуточные, кто, как и в каком ряду будет изображен, в три четверти сядет или в фас, видны будут руки или нет. Но для моей работы такие статичные портреты совсем не подходили, я искала сюжеты.
Нравился мне «Ночной дозор» Рембрандта, скажем. Хотя изначально он назывался совсем по-другому – «Выступление стрелковой роты капитана Франса Баннинга Кока и лейтенанта Виллема ван Рейтенбюрга», скучно и длинно.
«Ночным дозором» назвали потом, спустя два века, когда остался виден один только капитан, а вся его рота еле угадывалась в ночи. Стояла я около нее долго, рассматривала, отходила, приближалась, шла в другие залы амстердамского музея и снова возвращалась к ней. Картина-прорыв, новаторский групповой портрет, который категорически не был принят заказчиками – гильдией стрелков, а если проще – отрядом народной милиции, на нем изображенным.
Почему?
Потому что это было непривычно, не чинно-мирно, как в мужском скучном хоре – кто сидит, а кто сзади нависает, бессмысленно глядя перед собой, а кусочек жизни, сценка – выход стрелков из маленького дворика на площадь, даже слышно, как они шумят и переговариваются! Хотя тоже групповой портрет, но живой, сюжетный, не застывший, мимо него так просто не пройдешь. Провисел он потом сто лет в большой темной зале этой самой гильдии стрелков, впитал в себя время пополам с гарью и копотью, а как же – постоянно тлеющие в камине угли, чад от жирных свечей и масляные факелы – вот все тогдашнее освещение. И уже даже забыто было, кто этот «Ночной дозор» написал, это стало просто украшением комнаты, одной из ее стен. Потом, еще через пару десятков лет, полотно потемнело совершенно и фигуры стрелков «Ночного дозора» стали растворяться в ночи так, что лиц уже нельзя было различить, и только тогда картину отдали на реставрацию простому амстердамскому художнику ван Дейку. Он-то и расчистил и имя автора на полотне, и переместил дозор из ночи в день, сняв сажу, и насытил амстердамский дворик солнечными рембрандтовскими лучами.
Ну вот, думала сначала взять фрагмент «Дозора» и сделать фото с Лешкиной группой. Но не подошло, не понравилось, трудно было вычленить пятерых, чтобы не развалился сюжет, да и сам сюжет тогда бы пропал. Нашла для них совсем другое, напыщенно-пафосное – «Иван Грозный показывает сокровища английскому послу». Приодела детей, английских послов, в колготки, совсем по моде того времени, наклеила усы-бороды, посадила царька, навалила драгоценного добра в сундук и сфотографировала ребят.
Совсем скоро они повзрослели, группа распалась, и стали они заниматься совсем другими делами. Лешка мой стал писать музыку к дедовым стихам, еще никем не тронутым. Зазвучали в нашей семье новые песни с непривычными по нынешним временам замечательными словами. Продолжает звучать отец уже через внука. Радость.