Вожделенное отечество

Колоритнейшей фигурой был ещё один мой учитель — Борис Андреевич Грушин — бородатый, орлиноглазый, резкий в движениях и безрассудно смелый человек.
...Когда-то Грушин прочитал фразу: "Мнения правят миром , — которая ему очень понравилась и запомнилась на всю жизнь. Если бы в кратком словаре крылатых латинских изречений, откуда он, как мне тогда казалось, черпал большинство своих идей, содержалась другая сентенция: "Любовь и голод правят миром", — он, возможно, стал бы изучать любовь (как Фрейд) или голод (как Сорокин). Но судьба распорядилась иначе: Борис Андреевич сделался исследователем мнений. Он возглавил Институт общественного мнения при "Комсомольской правде" и написал книгу "Мнения о мире и мир мнений".
Грушин рассказывал, как однажды он выступал перед слушателями Военно-политической академии. Ему задали вопрос: что он думает о газете "Советская Россия" (в то время только начавшей выходить)? Борис Андреевич честно "ответил, что не думает ничего. Тогда на него прислали донос: что он пришёл на лекцию небритый, пьяный призывал не подписываться на "Правду".
(Как-то на семинаре в МГУ, прохаживаясь по темно-вишнёвому паркету туристскими ботинками на каучуковых шипах, профессор Грушин, метнув в аудиторию острый задумчивый взгляд, закончил тему так:
— И на вас — вся надёжа.
И в том, как была выговорена эта мысль, и что значило — не проникнуться ею, — были сжаты в болезненный ком: расстрелы, проволока лагерей; нагие дети, уснувшие на снегу; и русские крестьяне с их деревнями разорёнными.
В дни нашего с ним сотрудничества Грушин напечатал в "Вопросах философии" прогремевшую на всю страну статью, где доказывал, что общественное бытие определяется общественным сознанием, а никак не наоборот. Это была сенсация, вверх дном опрокинувшая все постулаты марксизма. Вскоре нас раздолбали в пух и прах.
Спасибо вам, книги, купленные в ленинградском "буке" на улице Чайковского: "Социология Конта в изложении Риголажа", "Наука об общественной жизни" К.М. Тахтарева, "Общая социология" Г. Шершеневича... Я таскал вас с собою в портфеле и изучал. Вы утешали меня, я знал, где есть мои "свои". Простите, что я снёс вас московским букинистам, — каждая стоила примерно семь рублей и дала мне продержаться пять-семь дней. Я без сожаления расстался с вами, отождествившись с вашим содержанием, — не буквально, а по сути выраженных в нем идей.
А в отделе кадров Института социологии обо мне пошла дурная слава — как об авторе антисоветских работ...
— Живём как в фотографии: сидим и ждём, когда снимут, — деловито сообщил мне Грушин, раскуривая непослушную трубку.
— Флаг не спускаем, идём ко дну, — шутил Левада на институтской лестнице, неумело держа двумя пальцами дешёвую злую сигарету.
...Когда Леваду лишили звания профессора, это было смехотворной пакостью — не перестал же он быть учёным своего масштаба в результате этого.
Помню обсуждение его книги "Лекции по социологии" в большом зале Академии общественных наук при ЦК КПСС. Затеяли его твердокаменные марксисты, имея целью покончить с рассадником буржуазных идей. Больше всех усердствовали Сергей Иванович Попов с окаменевшей серно-свинцовой маской злодея вместо лица и бритоголовый, налитый кровью Цолак Александрович Степанян, которому для полноты образа не хватало только окровавленного фартука и топора. Но и другие не подкачали... Впрочем, надо ли вспоминать их имена, которых не вспомнит никто и никогда? Накинулись стаей и вцепились — кто в горло, кто...
Друзья опального социолога пытались его отбить. Блистательно и резко выступил Грушин (как едко заметил кто-то из советских обществоведов, "сорвал аплодисменты"). Он, в частности, заявил:
— Вокруг нас свистят пули... Можно идти по пути, проложенному Марксом и Энгельсом. Можно на нем стоять. — (Это был выпад против тех, кто с пафосом заявлял, что стоит и будет стоять на позициях марксизма.)— А можно лежать на этом пути, мешая поступательному движению и развитию... Даже если уничтожить на поле всех сусликов, хлеб сам не вырастет. А здесь мы имеем дело не с уничтожением сусликов, а с уничтожением хлеборобов!
(В открытую выступить против марксизма в тот год означало прямую дорогу в тюрьму — отсюда заёмная, как бы внутренняя позиция...)
Утончённо-элегантный социальный психолог Игорь Семёнович Кон, который работал в Москве, а жил в Ленинграде (неизменно добродушно прибавляя к этому обстоятельству: "чего и вам желаю") пытался свести все к спору о словах.
— Если я начну сейчас употреблять такие термины, как "социальная стратификация", "ценностные ориентации", "референтная группа", "культурная динамика", — разъяснял он с не нужной здесь никому университетской обстоятельностью, — меня объявят буржуазным социологом. А если стану говорить: "общественный прогресс", "экономические интересы", "революционная ситуация",. "классовая борьба", — скажут, что это свой человек.
Сидевший за моей спиной марксист, оглянувшись кругом, негромко заметил:
— Они все тут собрались.
— Да, — подтвердил его сосед. — Как говорил Маяковский, "тюрьма и ссылка по вас плачет"...
Ни логика, ни стройность аргументации не играли здесь никакой роли, потому что оппонентами Левады были дубы сталинской посадки, за которыми стоял гигантский, давно и чётко отработанный репрессивный механизм тоталитарного государства с танками и ракетами, а на его стороне — лишь кучка лохматых, бородатых, очкастых, подозрительно носатых ч интеллигентов в драных джинсах и линялых свитерах, готовых разбежаться при первом выстреле.
Поздним вечером после обсуждения: — Ребята, Леваду надо упить.
— Теперь только во Внуково.
— Или к цыганам...
Но он вышел — сутуловато-громоздкий, серебряноволосый, с медальным профилем легата, — невозмутимо улыбаясь, как всегда.
Весть о разгроме социологии разлетелась по Москве. — Самое мягкое из того, что там было сказано, — что Левада написал беспартийную книгу, — грустно поведал мне уже из третьих рук мой шеф в "Литературной газете" Виктор Трофимович Алмазов. (Добрый человек, он старался своими большими статьями исправить маленькие недостатки советского общества.)
Позитивистская социология с её понятийным i. аппаратом и системной методологией — это, так сказать, домашняя, наша внутренняя история, в которую вмешались и танки в Чехословакии, и разгром Левады.
Налицо было столкновение марксизма с позитивизмом.
О марксистской психологии я ничего не слышал, но фактически существовал некий смутный её вариант, основанный на павловском рефлексо-физиологизме. Говорили о материалистической психологии, которая пришла в столкновение с психоанализом.
"Учение" Маркса, ориентированное на своекорыстные экономические интересы профессионально житейских групп (которые, по аналогии с биологией, он назвал "классами"), сводило человека к животному. Только голод был возвышен до "материальных потребностей".
В Институте социологии сотрудники поначалу, насколько я мог заметить, делились на две категории: одни пили за обедом кофе, другие — пиво. После кадровых перетрясок, последовавших за разгромом, из прежних социологов остались только те, что пили пиво.
А в основном пришли новые учёные — отставные подполковники.
Пущенное кем-то из них в ход выражение: "Исторический материализм — вот лучшая социология" — уже тогда напоминало мне поговорку: "Лучшая рыба — это колбаса", — которая со временем, когда исчезла рыба, а за ней и колбаса, полностью утратила смысл. Социология исчезла несколькими годами раньше.
С исчезновением колбасы и мяса утратили свой смысл и диссиденты — всем все стало ясно и без них. а стало ясно и то, что даже если исчезнет хлеб, народ не взбунтуется.