Вожделенное отечество

В пылу самого яростного спора он мог сказать:
— Я рассуждаю, может быть, и неправильно, но по-своему логично.
Иногда он парировал доводы оппонента так:
— В чем вы меня упрекаете? В том, что я понимаю это?
Или:
— Возможно, вы и правы — но какое мне до этого дело?
Он считал, что человечество не умеет мыслить, и что его можно этому научить. Лично меня, правда, особенно не обнадёживал.
— Сначала вы будете учиться мыслить, — прогнозировал он во время наших вечерних прогулок.
— Потом — создавать себе для этого условия. А там — на "мыслить" останется — всего ничего.
Щедровицкий полагал, что гуманизм проистекает из неуважения к человеку, недоверия к нему: людям внушают, что они живут неправильно, не так, как нужно, сами не понимая всей глубины своего несчастья; и навязывают им, иногда и силой, новую, счастливую жизнь, — которая этим людям, может, и даром не нужна.
Не признавал он и никаких авторитетов, говоря:
— Что мне предки? Я сам себе предок.
Друзья дразнили .его "Фёдором" — не знаю, почему.
Он презирал учёные советы, предпочитая им лыжные трассы в Серебряном бору.
Щедровицкий не уставал повторять, что человечество не умеет мыслить, и научить его этому считал своей главной задачей.
Помню обронённые им фразы:
— Мне много раз твердили о конце света — а я шёл и работал.
И:
— Вдруг может произойти все, что угодно, — но, как правило, не происходит.
И ещё:
— Ничего не надо делать слишком явно.
Чтобы жить в Москве, нужна была прописка.
— Но ведь факультет журналистики — это факультет отчаянных девиц? — полувопросительно изрёк Георгий Петрович, выковыривая ложечкой мякоть из помидора.
За Щедровицким тянулась, не знаю, заслуженная ли им, слава хорошего любаря.
В студенческие годы он изучал "Капитал" и, не понимая в нем ничего, стал переписывать от руки и переписал его весь — полностью. После чего заинтересовался вопросом: а кто из отечественных марксистов вообще сам читал Карла Маркса? И выяснил, сопоставляя ссылки, конспекты и частные письма, что последним его действительно добросовестно прочёл. Плеханов. Все же прочие авторы пользовались компиляциями, критическими статьями и обзорами своих предшественников — включая Ленина, Троцкого, Сталина, Бухарина, — которые переписывали одни и те же цитаты друг у друга, а восходили все к тому же Георгию Валентиновичу, а вовсе не к Карлу Генриховичу, чьи сочинения в изобилии пылились во всех библиотеках, но прочитать их не хватило духу ни у кого.
(Известно было и то, что всемирный учитель диалектики "Георгий Фёдорович" Гегель написал свои лучшие сочинения под пиво: содержательный анализ текстов, проделанный специалистами-наркологами, показал весьма характерные признаки отравления синильной кислотой, выделяемой при неумеренном потреблении хмельного. Поэтому и понять Гегеля можно было только под пиво — желательно тёмное, а лучше всего — баварское.)
Был у Щедровицкого трогательно преданный ему друг Володя Костеловский — рослый худощавый человек в лоснящемся пиджаке — "совопросник века сего", аккуратно посещавший все дискуссии. У него была своя история.
Осенью 45-го года воинская часть, в которой Володя служил, стояла в Болгарии, напротив Турции. Костеловский готовился поступать на философский факультет и поэтому изучал знаменитую четвёртую главу "Краткого курса истории ВКП(б)", содержавшую в сжатом виде всю философию марксизма. А поскольку понять там было, ничего нельзя, он заучивал её наизусть. Кто-то стукнул политруку.
Тот сперва не поверил, что солдат читает "Краткий курс", но все-таки вызвал к себе рядового Костеловского и лично убедился в том, что тот цитирует четвёртую главу на память.
Володю уволили из армии со следующей характеристикой: "Заучивал секретные сведения с целью передачи их врагу".
(Резон в этой формулировке был, потому что, овладев марксистским методом, враг мог обрести неслыханную боеспособность.)
Впрочем, формула политрука не помешала Костеловскому, по возвращении в Москву, поступить в университет на философский.
Однажды некий ортодоксальный марксист прочитал вслух маловразумительный для него фрагмент из диссертации неокантианца и задал публике риторический вопрос:
— Это как же прикажете понимать?
И вдруг услышал с галёрки звонкий голос студента Костеловского:
— А вот так и понимать — как там написано...
В кружке Щедровицкого Костеловский славился тем, что умел задавать гениальные вопросы, иных раздражавшие своей простотой.
Когда он, наконец, защитился, официальный оштонект "Васька" (Василий Васильевич) Давыдов — директор Института психологии — на банкете, приходившем в крохотной квартирке Щедровицкого, поднявши стопку водки, произнёс замечательное резюме:
— Ладно, Володька, хрен с ней — с твоей диссертацией! Главное — что парень ты хороший.
Фотограф Костя в студии дизайна все возмущался ленинским субботником: бессмысленно вызвали людей, дел все равно никаких...
— Видите ли, Костя, — наставительно сказал Щедровицкий, вскапывая вилами газон, — людей наказывают не за то, что они не работают, а за то, что они не играют.
А на реплику Эдика Зильбермана о каком-то логическом парадоксе — что "это так же невозможно, как родить ребёнка от двоих", — рассудительно ответил:
— У нас на факультете бывало — и от большего числа...
Виталику Воеводину, который измучился с утверждением своего научного проекта в муторных советских инстанциях, Георгий Петрович, выслушав все перипетии дела и хорошенько поразмыслив, предложил:
— А вы пошлите их всех — на хрен!
И когда тот пролепетал, что посылал уже, и не раз, он ясно и строго заметил:
— Виталик! На хрен посылают один раз.
Александр Александрович Зиновьев всегда ходил точно по середине тротуара. На мой вопрос, не считает ли автор "Комплексной логики" себя стеклянным, Щедровицкий, хорошо с ним знакомый, пояснил, что, если идти близко к домам, кирпич на голову упадёт, а если у обочины — машина может сбить, а Зиновьев полагает свою жизнь слишком большой ценностью для человечества, чтобы вот, так вот глупо погибнуть.
(Эти слова я вспоминал потом, когда Эдик Зильберман попал в Америке под машину).
Учеников и последователей у Александра Александровича не было, так как понять его комплексную логику не удавалось никому, но это его не смущало: он рассчитывал на признание лет этак через двести-триста.
До войны Зиновьев возглавлял философский кружок в Московском университете. Прослышав о своём скором аресте, метнулся на Дальний Восток, где выучился на лётчика. В войну летал бомбить Берлин. Его сбили, он выбросился с парашютом и пешком добрался до своих. Самолёт Зиновьеву уже не доверили, он довоевал в пехоте, так и вошёл в Берлин, а потом заново поступил в Москве на философский (старые страсти улеглись, его успели позабыть).
В новом зиновьевском кружке занимались будущие звезды русской философии, основатели школ. И уж никто не ожидал, что заумный, закопавшийся в логических формулах, слывший за городского сумасшедшего Зиновьев уедет на Запад и выпустит там злые, убийственные по сарказму политические памфлеты.
Профессор Корытов говорил, что для того, чтобы стать начальником в Советском Союзе, надо иметь отталкивающую внешность:
— Квазимодо сделал бы у нас блестящую карьеру. Ну, а уж когда внешнее, уродство соединяется с внутренним...
Для описания открывающихся в подобном случае перспектив Валерий Яковлевич просто не находил слов, хотя и. знал их в великом множестве. Так, например, когда однажды он спросил у меня, куда я исчез на целых две недели, и я ответил, употребив журналистский жаргон, что мне надо было выписаться, Корытов глубокомысленно заметил:
— Выписываться надо обязательно. Если этого не делать, может начаться страшная болезнь — воспаление мочевого пузыря.