Митюха-учитель

— Ну уж нет, — твердо и решительно сказал Кирюха, вначале ошеломленный заявлением Митрия, но теперь пришедший в себя и решившийся отстаивать домового изо всех сил. — Домового-то нет? Ну, уж это ты, брат, не говори... это дудки!
— Да где он? Кто его видал-то?
— Да я сам видал!.. — торжественно объявил Кирилл. —- Помнишь, Анисья? Я тебе сказывал... Пошел я к Чалому корму задавать, а он в углу сидит... Сам зеленый, а глаза красные... да лохматый, да в шерсти... однова дыхнуть!
— Пьян, должно, был... вот оно тебе и померещилось.
— Ой, батюшки! Ой, царица небесная! — запричитала Анисья. — Кирюха, да что же это он? Аль он оглашенный? Ничего уж и не боится...
— Да чего мне бояться? Домового-то твоего, что ль? Да тьфу я на него, вот тебе...
Анисья взвизгнула и присела, как будто ее ударили, а Кирюха в страхе огляделся по сторонам и замахал на брата руками.
— Да тише, ты, непутевый!.. Одурел, что ль? Услышит еще... да чего-нибудь сделает...
— Да ну вас!.. — сказал Митрий и пошел из избы,— Я с вами, с дурачьем, и говорить-то не хочу...
Приехал с мельницы Иван, и сели обедать. За обедом Анисью так что-то и подмывало. Она делала Кирюхе какие-то знаки, мигала, кивала, наконец не вытерпела и вдруг фыркнула.
— Батюшка, а батюшка!.. Чего у нас Митрий-то... говорит, домового не бывает...
Отец строго посмотрел на Митрия. Митрий молчал.
— Не быва-и-ить? — протянул Иван. — Это кто ж тебе сказал?
— В училище учили... — отвечал Митюха не совсем твердо. — Учитель сказывал... и батюшка тоже... и в законе божьем ничего нету...
Отец медленно прожевал кашу, положил ложку на стол и пристально поглядел на сына.
— А вот, ежели взять тебя и с учителем-то вместе,— сказал он, — да разложить, да всыпать лозанов с полсотни, вот ты и будешь тогда умничать...
Анисья торжествовала, и весь вечер в избе шли страшные рассказы про домовых, леших и кикимор, про бабушку Феклу, которую домовой так исщипал, что она целую неделю сесть не могла, про дядю Дементия, который свою смерть видел, и т.д. Шестилетний Ленька-братишка, прижавшись к матери, с замиранием сердца слушал все эти рассказы и шептал: «Ой, мамушка, боюсь!» — а Митюха лежал на полатях, и ему было скучно, скучно...
Пошли короткие зимние дни, длинные угрюмые ночи, и Митрий заскучал еще пуще. Его тянуло в училище; вспоминался покойный Петр Иванович, веселые вечера с ним, разговоры... Еще день кое-как проходил в домашней возне, ну, а уж вечером решительно некуда было деваться. На улицу ходить Митрий еще как-то не привык, заигрывать с девками стеснялся, да и девки смотрели на него как на подростка, гоняли от себя и дразнили «пискленком». Оставалось лежать на печи, дремать и слушать жужжанье материной прялки и нескончаемую трескотню Анисьи. Иногда в избу заходили соседки, и начинались пересуды, сообщались разные деревенские новости, вроде того, например, что в Лаврухи-не колдунья испортила молодых, что у Федотыча на гумне появился оборотень, весь белый и большущий, как копна, — и т.д. У мужиков разговоры были посерьезнее, но все одно и то же, — подати, недоимки, земли мало, хлеба мало, земский строг, снегу нет, зеленя плохи... Изредка, в виде развлечения, Кирюха садился с женой или с кем-нибудь из соседей играть в «носки», и вплоть до ужина в избе только и слышалось хлопанье картами по носу да раскатывался дружный хохот игроков. А там заваливались спать... и скука, кромешная скука висела над селом, и казалось, что ей конца краю нет.
Наконец Митрий не вытерпел и пошел к новому учителю за книжками. Андрей Сидорыч был совсем не похож на прежнего учителя. Ему было уже лет за 30, но он казался еще старше своих лет, Худенький, лысенький, подслеповатый, в морщинах, с сединой в жидких русых волосах — он производил впечатление человека, сильно помятого жизнью. И действительно, прошлое его было не очень веселое, хотя в настоящее время Андрей Сидорыч смотрел на него как на тяжелый, но неизбежный урок, подготовивший его к теперешней деятельности, которою он был доволен и лучшего ничего не желал. Учился он в реальном училище, но курса ему кончить не удалось, и он чуть не со школьной скамейки попал в солдаты. 
Два года солдатчины сильно перевернули его, и он сделался совсем другим человеком. Прежде он любил комфорт, разные нежности, сладкую еду, красивую одежду и мечтал сделаться по крайней мере инженером, чтобы получить все это, — в солдатах его заставили жить в душной казарме, вставать по барабану в шесть часов утра, есть протухлые щи, носить грубое сукно. А главное, здесь, в казарме, он увидел и в первый раз понял, что на свете не одни только инженеры с их аппетитами, а существует еще огромное человеческое стадо, и это человеческое стадо живет в тесноте, темноте и грязи, потому что инженерам нужно сладко есть и мягко спать и что если не будет этого темного и дикого стада, то не будет и красивых, выхоленных инженеров. Многое по этому поводу передумал Андрей Сидорыч, лежа в казарме на своей койке или стоя на часах, и вся прежняя его жизнь, прежние его мечты показались ему подлыми, отвратительными. Тут подвернулся еще один человечек с неизданными сочинениями Толстого и довершил нравственный перелом молодого человека. Выйдя из солдатчины, Андрей Сидорыч сдал экзамен на сельского учителя и поступил на место в глухом уезде одной из средних губерний. 
Здесь он зажил суровой деревенской жизнью, зимой — учил, Летом — работал в поле с мужиками, ел мужицкую еду, сам все для себя делал. Так как он не пил, не курил, его сначала считали за сектанта и сторонились, но потом привыкли, а после и полюбили. Главное, он в деревне оказался просто незаменимым человеком, и лечить умел, и прошение написать, и столяр, и маляр, и все, что ни попросишь, делает с охотой, с удовольствием, так что и просить его не страшно. Мужики бы ни за что не расстались с таким учителем, да не понравился он кому-то из начальства, и его перевели, а потом опять перевели... Не уживался Андрей Сидорыч долго на местах. Во время своих странствований он женился тоже на учительнице, и они начали странствовать вместе. Но или он сам устал и смирился, или времена стали другие, но его почему-то оставили в покое, и он вторую зиму благополучно учительствовал на месте покойного Петра Иваныча.
Когда Митюха пришел к нему за книжками, Андрей Сидорыч куда-то собирался и, видимо, спешил, потому что, выслушав просьбу Митюхи, мельком взглянул на него из-под очков и, сняв с полки две-три листовки, подал ему.
— Вот тебе, голубчик, книжки! — сказал он (голосочек у него тоже был жиденький, слабенький, не то что у Петра Иваныча!). — Прочтешь, приходи в другой раз, у меня много. А теперь мне некогда!
Митрий поблагодарил и вышел, вертя книжки в руках. Он был недоволен: во-первых, учитель ему не понравился, — хоть он был и ласковый, и все, а видно, какой-то уж очень серьезный! Во-вторых, размеры книжек его совсем разочаровали. «Чего тут читать-то? — думал он. — В один час небось сглотнешь. Нет, Петр Иваныч был лучше, и книжки у него все были здоровенные. А этот... чисто воробей!., и книжечки надавал какие-то тоненькие»...
Однако, вернувшись домой и напоив лошадей (кстати сказать, Васька при ближайшем знакомстве обнаружил множество всяких пороков и недостатков, но Иван никак не соглашался этого признать, сердился, когда ему об этом говорили, и уверял всех, что Потапычу-то уж лучше знать...), Митрий улучил минуту и, крадучись ото всех, набросился на книжки. Это были сказки Толстого и еще кое-какие издания Посредника, но Митюхе они не понравились. Он был избалован чтением, и сказки его уже не удовлетворяли. «Это бы вот Кирюхе! — думал он. — Он про чертей любит».
И на другой день он понес книжки обратно. На этот раз учитель сидел дома и что-то строгал, а жена, некрасивая, но замечательно свеженькая и беленькая блондинка, кормила кашкой ребенка. В крошечной комнатке, где, бывало, у Петра Иваныча стоял дым коромыслом, теперь было необыкновенно чисто, свежо и уютно. Над столом висел портрет какого-то бородатого старика, на стенах полки, а них пропасть книг, столы, табуретки — все это чистое, белое. Митюхе очень здесь понравилось, — век бы не ушел... Понравилась и учительница, и он засмотрелся на ее белое лицо с нежным румянцем и белые волосы.