Горький дым костров

Жена, воспитанная в стародавних домостроевских традициях меннонитских семей, выехала по вызову мужа в ФРГ. Дети ехать отказались.
Не так давно справляла свадьбу внучка Баумгертнеров. На самом почетном месте дедушки и бабушки сидели Иван Иванович Фризен с женой.
Всякое говорили мне о том, как оказался в ФРГ считавшийся погибшим Баумгертнер. Но я все-таки решил написать ему самому. Пусть человек расскажет, что с ним случилось. Надо предоставить ему такую возможность.
Непредвиденное затруднение возникло у меня, когда я начал письмо. Как обратиться к Баумгертнеру? Товарищ? А если он уже давно не считает себя товарищем? Господин? Какой он для меня господин! «Уважаемый Георг Георгиевич»? А почему он «уважаемый»? Может быть, не за что его уважать? В конце концов написал так: «Георг Георгиевич!
Не удивляйтесь этому письму. Его шлет вам советский писатель, который случайно познакомился с вашим бывшим товарищем Иваном Ивановичем Фризеном и узнал от него о делах советских немцев, воевавших против фашистов в гитлеровском тылу.
Скажу прямо: здесь, в Кулунде, о вас ходят всякие разговоры. Мне бы хотелось, чтобы вы сами опровергли их. Ведь люди могут многое не понять, не знать, преувеличить или преуменьшить. А так как я собираюсь написать о тех делах военной поры, в ваших же интересах было бы, чтобы я знал правду. Прежде всего меня интересует, что произошло с вами после высадки в фашистском тылу.
Жду вашего ответа».
Ждал я долго, очень долго. Ответа никакого не было.
Написал еще раз. Мало ли что? Может быть, первое письмо затерялось на почте.
Хотя, честно говоря, я в это плохо верил.
Но когда я не получил ответа и на второе письмо, стало окончательно ясно: не хочет мне отвечать Георг Баумгертнер.
Что ж, как любит повторять один мой хороший знакомый, отсутствие информации тоже есть информация. Не отвечает, значит, есть что скрывать.
Я обратился к архивам. Слава богу, существуют на свете эти свидетели прошлого. Некоторые говорят — немые свидетели. Это неверно. Молчаливые, но не немые. Когда их спрашивают, они начинают говорить. Самым правдивым языком. Без эмоций и прикрас. Языком документов.
Вот что я узнал из архивных бумаг.
Георг Георгиевич Баумгертнер был выброшен во вражеский тыл в июле сорок третьего в составе группы, которая должна была установить связь с партизанской бригадой, отбивавшейся от наседавших фашистских карателей.
Группу настигли гитлеровцы, по всей видимости, на месте высадки, вскоре после приземления.
Произошла короткая стычка, в результате которой четверо партизан были убиты на месте, трем удалось ускользнуть от преследователей и они разыскали партизанский отряд. Впоследствии к нашим вышел и четвертый член группы.
Лишь один человек сдался в плен гитлеровцам. Самый, казалось, надежный из всех — Георг Георгиевич Баумгертнер.
Работники абвера взяли его в оборот. Очень быстро он дал согласие сотрудничать с ними. С помощью Баумгертнера абвер пытался организовать радиоигру и подсунуть нашей разведке дезинформационные данные.
Советские разведчики распознали фальшь. Дезы не прошли.
И тем не менее гитлеровцы должным образом оценили готовность бывшего партизана изменить Родине. Уже в сентябре 1943 года Баумгертнер был зачислен официальным переводчиком «Абвергруппы-311», действовавшей при 16-й фашистской армии на Ленинградском фронте и в Латвии. Позднее он закончил гитлеровскую контрразведывательную школу, использовался фашистами под именами Василия Попова и Билли Шульца в их борьбе против партизан и даже был удостоен за свое предательство ефрейторских нашивок на вермахтовские погоны и двух жестяных побрякушек на грудь.
Есть свидетельские показания о том, что Попов-Шульц-Баумгертнер жестоко избивал пленных советских патриотов.
Интересно, если бы тяжелораненый Михаил Иванович Ассельборн попал все-таки в лапы гитлеровцев, принял бы ефрейтор Баумгертнер участие в его допросе? Бил бы он при этом бывшего друга меньше, чем других? Или, наоборот, сильнее, выслуживаясь перед своими новыми хозяевами?
Ведь Баумгертнер в этом случае решительно ничем не рисковал. Беспомощный, истекающий кровью Ассельборн мог бы разве что плюнуть ему в лицо…
Баумгертнер удрал из Советского Союза вместе с разбитыми частями вермахта.
В архивах нет свидетельских показаний, уличающих Баумгертнера в убийствах советских людей. Поэтому на него распространилось действие Указа об амнистии, принятого в 1955 году. Однако он этим не воспользовался и на родину не вернулся.
Так что зря Баумгертнер сетует в своем письме Фризену на то, что не может свободно избрать местожительство. От него самого зависело — вернуться на родину или остаться на чужбине.
Другой вопрос — почему же все-таки Баумгертнер не вернулся. Побоялся? Но чего?
Может быть, даже всеведущие архивы знают не все?..
Когда я уже писал эту повесть, дошла до меня весть, что Георг Баумгертнер прислал письмо на Алтай своим давнишним знакомым. В нем, между прочим, упоминается и обо мне.
«Я не ответил этому писателю. Считаю, не для чего ворошить прошлое, — глубокомысленно рассуждает Баумгертнер. — Давно уже пора все позабыть».
Забыть?
Я сразу же вспомнил еще одно подобное требование — забыть!
Это было в столице Австрии Вене несколько лет назад. Жарким летним днем в зале магистрата собралось человек сто австрийцев. Меня пригласили сюда рассказать о жизни и работе писателей Сибири. Я сделал небольшое сообщение, а затем пошли вопросы. Их было много, они были очень разными. Порой вопросы меня смешили, порой даже слегка раздражали своей дремучей наивностью. И все-таки чувствовалось — спрашивают не для того, чтобы любой ценой посадить меня в лужу, а искренне хотят побольше узнать о нашей стране.
Но вот поднимается некий поношенный господинчик того возраста, который был при Гитлере призывным, и спрашивает хорошо поставленным командирским голосом:
— Скажите, почему у вас до сих пор так много говорят и пишут о минувшей войне? Не пора ли забыть?
Не пора ли забыть?
Я ответил не ему — любой мой ответ его бы не устроил. Он ведь не спрашивал. По существу, это было требование, ультиматум, изложенный в форме вопроса. Я ответил всем другим, собравшимся в зале. Я рассказал об обелиске в честь отдавших жизни за Родину в селе Алтайском, где на каменной стеле начертано девятьсот девяносто восемь имен. Рассказал о мемориале в Ключах: целый парк из березок — каждая в память погибшего воина. Рассказал, как трогательно ухаживают за этими деревцами родственники павших…
Зал слушал сочувственно, в глубоком молчании. А как же господинчик? Я искал его глазами — и не находил…
Вот что я вспомнил, когда мне рассказали о письме Баумгертнера.
Может быть, вы обратили внимание: громче всех требуют забыть те, кто виновен больше других.
А остальные — они просто не могут забыть.
Может ли мать забыть погибшего сына? Или сын отца? Или брат брата?..
Забыть было бы кощунством не только по отношению к павшим. Может быть, еще большим по отношению к ныне живущим и к тем, кто еще только будет жить после нас.
Советский народ великодушен. Он многое может простить, даже тяжкую вину.
Простить.
Но не забыть.
Забыть — никогда!