Глубокий тыл
Секретарь райкома зябко потер ладони пухлых рук. В кабинете было холодно, как на улице.
— Это какой еще разговор? — настороженно спросила собеседница, присаживаясь на самый край кресла.
Но Северьянов принялся расспрашивать: как мать, что отец, где сестры, жив ли брат, пишет ли муж, здоровы ли дети? И только белесые прищуренные, насмешливые глаза его, словно что-то желая высмотреть, изучающе следили за ней.
Анна вскочила.
— Вот что, Сергей, когда я чайником обзаведусь, приходи ко мне в гости. Все семейные новости расскажу, а сейчас говори: зачем звал? Мне работать надо.
Рыжеватые брови Северьянова иронически нахмурились.
— Как была ты в девчонках бузотеркой, так и осталась. Ну, ладно… Что ты скажешь, если мы тебя коммунистам ткацкой в секретари парткома порекомендуем?
Теперь Анна медленно опустилась в кресло.
— Меня? Ты что?!
Секретарь райкома опять с удовольствием потер пухлые, веснушчатые, поросшие прозрачным волосом руки и, все так же хитро посматривая на Анну, весело заговорил:
— А почему тебя не рекомендовать? Чему ты так удивилась? Подожди, подожди! Что бузотерка ты первой статьи, — знаем. Что тебе больше по душе в старых станках копаться, — тоже знаем. Что начальство ты не уважаешь, — сейчас вот вижу. Что, став секретарем, ты мне плешь на голове выешь, — и это предчувствую. И, понимаешь, сознательно иду на жертву.
В голосе его было столько задора, что Анна с досадой ощущала, как помимо воли начинает улыбаться. Но полное лицо Северьянова могло меняться мгновенно. Оно вдруг сразу отвердело, из светлых глаз исчезла добродушная насмешливость.
— Вот что, Калинина, мы тут всех перебрали: более подходящей кандидатуры нет. Трудно тебе после такого секретаря, как Ветров, будет, очень трудно… Это мы тоже знаем. Комплиментов тебе, когда ты и девчонкой была, я не говорил, но могу сказать: крепкая, захочешь — выстоишь, а не захотеть ты не имеешь права.
— Нет, Сергей, нет! — почти выкрикнула Анна и даже руками замахала, как бы обороняясь.
— Да, Анна, да… Мы тут со Слесаревым прикинули: три года ты в членах бюро ходила. Ветров тебе серьезные дела поручал… Вертели и так и эдак… Да что там, я уж и с секретарем горкома о тебе толковал. Он спрашивает, хватит ли у тебя сил в такое время, и, мол, женщина все-таки. А я его заверил: Калинина — женщина особая, женщина в штанах… Нет, нет, ты на свои стеганцы не гляди, это я фигурально в смысле характера… Сам на партсобрание сватом приду… Поладили?
— Нет, — ответила Анна.
Однако хитрый Северьянов, должно быть, уже уловил какие-то новые нотки в этом отказе. Глаза его опять озорновато сощурились, вновь зажглись в них насмешливые огоньки, и даже на подбородке обозначилась продолговатая ямка.
— У тебя муж-то где?
— Ну, на фронте.
— Брат Колька где? Сестра Татьяна? — Ну… тоже.
— Племяш Марат, зять Филипп Иванович Шаповалов?
— Понимаю, к чему ты клонишь, но я ж тебе говорила…
— Ну так вот, Калинина, считай, что и ты от райкома боевое задание получила. Война! Все перестраиваем на военный лад, говори «слушаюсь!», давай налево кругом и крой на фабрику… Не дрейфь, поможем.
— Поможем! До чего ж я тебя, Серега, знаю… Помню, как ты в клубе девчат умасливал: и такая, и сякая, и немазаная, а потом, когда она к тебе потянется, ты от нее через дорогу бегал. Поможем… После такого человека, как Николай Иванович Ветров, и вдруг — баба… К нему ж ткачихи, как к отцу родному, шли.
— Вот, правильно, а к тебе должны идти, как к матери. Мать ведь даже ближе отца… — И, заговорщицки снизив голос, зашептал: — Когда меня в райком выдвигали, думаешь, я обрадовался? Аж до «первого» в обкоме достучался: ну как же, в кармане новенький инженерный диплом. С таким трудом удалось на свою фабрику назначение получить… К родному делу вернулся, кругом свои, а тут пожалуйте, в райком… — Озорноватый голос Северьянова зазвучал вдруг лирически: — И знаешь, Анка, что я теперь тебе скажу: нет на свете интересней партийной работы. Ей-богу! — Но, должно быть, поймав себя на этой непривычной для него интонации, Северьянов вновь заулыбался хитровато, насмешливо. — Вот хоть для того, чтоб такую, как ты, убедить, это ж сколько перед этим гороху съесть надо? А я убедил, и ты согласилась. Скажешь, нет? Молчи, знаю, что согласилась… А помнишь, Анка, наш клуб, помнишь лозунги: «Каждая затяжка папиросы — верный шаг к могиле», «Не чистя машину, тормозишь мировую революцию»? Иль, помнишь, на Восьмое марта Пашка Тараканов в докладе брякнул: «Женщины при капитализме составляют заднюю часть пролетариата»? А забыла, как я тебе за победу на конкурсе плясунов от имени правления фунт жареных семечек вручал?.. Видишь, и тогда еще тебя руководство ценило. Фунт семечек, шутка! Нет, серьезно, не дрейфь, ты и на партийной работе всех перепляшешь. Стоит тебе захотеть!
Он тиснул руку Анны своей короткой пухлой рукой и, подмигнув по-старому, по-комсомольски, сказал:
— Ну, пока!
Анна возвращалась на фабрику в таком смятении, что позабыла даже покрыть платком голову. Так и шла по улицам, простоволосая, в засаленной стеганке, в заскорузлых ватных штанах, заправленных в подшитые валенки. У нее был странный вид. Встречные, несомненно, дивились бы, если бы в те дни люди сохраняли умение хоть чему бы то ни было удивляться.
12
Арсению Курову повезло. Еще не дойдя до городской заставы, он заметил на обочине большую военную машину. Шофер, такой черный от масла и гари, будто его вместе с шапкой, полушубком, валенками только что протянули сквозь печную трубу, обливаясь потом, с обреченным видом снова и снова крутил ручку машины, пытаясь завести мотор.
— Эй, дядя, будь друг, крутни разок, вовсе из сил выбился! — крикнул он Курову и, не дожидаясь, пока тот подойдет, тяжело опустился на снег. Губы и руки у него дрожали, лицо, омытое потом, блестело, как хорошо начищенное голенище. От него валил парок.
Арсений свернул с дороги, сбросил рюкзак. Уверенной рукой поднял капот машины, наклонился над остывающим уже мотором. Опытный глаз механика быстро разгадал, в чем дело. И когда через малое время он взялся за ручку, машина сразу завелась.
— Ой, спасибо, вот спасибо-то! — зачастил шофер. — Одолжил ты меня, дядя… Я тут уж сколько время, как огурец в рассоле, в поту купаюсь, а ты разок крутанул… Высший класс!
Выяснилось, что до перекрестка, с которого дорога пойдет на водохранилище, пути их совпадают. Шофер сказал, что там, у большого села, нетрудно будет возле регулировщика подсесть на попутную машину. Он проникся к Курову таким уважением, что сам понес его рюкзак в кабину. Несколько раз реванув мотором, машина тронулась и понеслась, взвихривая за собой снежную пыль. Шоссе тут тянулось параллельно реке. Места были Арсению знакомы. Сюда, в эти приречные поля, перемежающиеся лесами и перелесками, хаживал, бывало, механик в такие вот зимние дни на зайца. И оттого, что места эти были знакомы по мирным временам, глаз так болезненно и воспринимал все очевидные раны, нанесенные им войною, — березовый лесок у дороги, выкошенный артиллерией, долговязую, теперь совершенно закопченную цитадель элеватора, сквозь могучие стены которой, пробитые тяжелыми снарядами, виднелись клочки неба, черные печи, то там, то тут поднимавшиеся из снега, церковь, глядевшую на проезжающих провалами выгоревших окон…
Куров сидел подавленный. Сидел и молчал. Давно погасшая самодельная коротенькая трубка, не без искусства вырезанная в виде кукиша из можжевелового корня, торчала у него изо рта.
— Тебе, дядя, зачем же на водохранилище-то? — спросил водитель, начиная тяготиться молчаливым спутником.
Куров, все так же смотря куда-то вперед, коротко рассказал в чем дело.
— Слышал я намедни эту историю с теплоходом, — оживился шофер. — Вчера утром ребята из нашего автобата из Москвы санитарный порожняк гнали, так по пути к ним подсадили двух женщин с того теплохода и сколько-то там детишек…