Ангелика

— Почему ты ведешь себя так с папочкой? — прошептала она.
С каждой фразой Ангелика избавлялась от бремени возраста, желая сделаться еще любимее и оттого обрести защиту еще надежнее:
— Я выбираю тебя. Я выбираю мамочку. Ангелика любит мамочку. Я люблю мамочку.
— И я тебя, ангелочек мой. Однако же мы должны хорошо вести себя с папочкой. Мы не должны его тяготить. Мы должны делать все, что он просит. Он — наш заступник. Понимаешь?
— Он заступается и за мамочку?
— Разумеется, дитя мое.
 
X
Обличительный полумесяц вперял взор в окошко гостиной, оглядывая Констанс, что погрузилась в чтение. Покуда лондонские душегубы бездействовали, газетные листки по необходимости возглашали подробности резни в далеких землях. И хотя Констанс почти тотчас же позабыла, как именуются место действия и туземные злоумышленники, образ событий не покидал ее с тех пор, как она впервые усвоила новости. Пятьдесят шесть умерщвленных британских женщин и детей были застигнуты врасплох с первого же мгновения. Констанс ощущала эту неописанную, эту неописуемую подробность глубинно и убежденно: матери были парализованы (сделавшись еще более легкой добычей), ибо верили, даже когда их разделывали ножи, что сей ужас никак не мог произойти, поскольку женщины не узрели ни единого знака близившейся опасности. Они не допускали и мысли, будто эти смуглые мужчины так сильно их ненавидят. Убаюканные, они жили, не омрачая свое существование мельчайшим сомнением в безопасности. Они расцветали под палящим иноземным солнцем и наблюдали за детьми, что охотились на песке на чужедальних животных. Они не встревожились, даже когда их мужчины, возвратясь в тот день необычайно рано, стали выкрикивать наставления и призывать к спокойствию. Последовавшие секунды, ужасающие сами по себе, должно быть, сделались много хуже ввиду их нелепости. Кто эти разъяренные люди? Это чужеземцы либо мужчины, коих мы видели и не замечали, кои не далее как вчера благодушно подавали нам чай? Они явно не в состоянии ненавидеть нас до того, чтобы причинить боль ребенку.
Полновесная истина, будучи явленной во плоти, должно быть, ослепила их подобно неприглушенному солнечному свету. Как долго женщины оказались способны смотреть правде в глаза? Те, кого не убили моментально, видимо, сошли с ума: вот что творят ничем не скованные мужчины. Мы никогда не были в безопасности, мы лишь воображали ее. Нас никогда не любили, не боялись в достаточной степени. Они зарежут даже мое прекрасное дитя, мою Мэг, моего милого Тома.
Газета возвещала о грядущем возмездии, о суровых карах, какие обрушит на кровожадных смуглых чертей Армия Ее Величества. Генерал Мэкки-Уайльд, наказуя их, будет неумолим. Но Констанс понимала, что наказание понесут вовсе не преступники. И эти безвинно пострадавшие души выпестуют затем волдыри неприязни. И неприязнь сия прорвется, и выплеснется, и станет жалить, покамест новоявленные мстители не отправятся рубить и резать врагов; а под ударом снова окажутся женщины и дети. И новый генерал станет составлять планы нового возмездия.
Констанс и Джозеф сидели перед камином, окруженные неприветливым холодом, хотя середина лета маячила всего в двух неделях впереди.
— Ты думаешь, он найдет виноватых? — вопросила она.
— Они все виновны: и те, кто это сделал, и те, кто ныне их укрывает, и те, кто их воодушевлял, и те, кто одобрял молча. Проблема в излишке виноватых. Требуя от Мэкки-Уайльда выискать всех, кто виновен, мы требуем чересчур многого.
— Что же, однако, взбесило этих людей? К чему творить столь невообразимое?
— Нет никакой причины. Едва ли они люди. Трусы, звери, коими правят призрачные страсти либо неприязнь.
Значит, трусы; но справедливо спросить, все ли трусы полагают себя таковыми, как, например, сознавала себя трусихой Констанс. Не исключено, что эти люди считают себя храбрецами. Не исключено, что таковы они и были, на свой манер, ибо, разумеется, они понимали, что не смогут избавиться от нас вовсе, погубив малое число безвинных, и все же решились на убийство, сразив тех, кого в лучших отделах своих дикарских душ должны были считать достойными снисхождения. Разумеется, они сообразили, что убиение безобидных британцев обрушит на их головы гнев Империи, и все же устроили бойню. Разве это не ужасающая, не вывернутая наизнанку храбрость?
Джозеф столь редко рассказывал ей о войне, на коей воевал, и она не смогла в тот миг вызвать из памяти непроизносимое название места, где героизм супруга удостоился хвалебных посланий и медали, хранимой не на виду.
— А британские войска творили деяния, подобные этому?
— Ты помешалась? — Она не хотела его злить, она лишь доверила ощущению следовать за ощущением, пока слова не сорвались с ее уст. — Неужели ты воображаешь всех мужчин эдакими зверьми? — Нет, однако те смуглые звери тоже мужчины и, кроме прочего, считают себя солдатами. — Господи, женщина. Британский воин… — И она почуяла гордость мужа за то, что его полагают таковым, пусть в действительности он — получеловек меж британцем и смуглокожим. Констанс представила Джозефа в армейской униформе (так она поступала часто), но на сей раз он явился ей не в тугих подтяжках и отсвечивающих белых рейтузах. Она увидела Джозефа вспотевшего, испуганного и взбешенного, его лицо побурело от грязи, и под руками его извивались женщины и дети.
Констанс осталась при углях; ее извинений за вздорную болтовню оказалось совершенно недостаточно, дабы унять его гнев. Оставшись одна в темнеющей гостиной, она слушала, как он шагает вверх по лестнице.
Констанс моментально поднялась бы, лишь заслышав приближение Джозефа к комнате Ангелики… она оборвала себя на полумысли: что же это со мною? Он прав, я не рассуждаю ясно и точно запутаю себя безвозвратно, если не стану строже с собой. Зачем бы мне бояться, когда он идет лобызать малышку на ночь? Опасаться следует скорее человека, кой поступил бы иначе.
Сколь малая часть Джозефа обнаруживалась тут, посреди меблировки, меж сувениров! Когда он привел Констанс сюда женой, дом был без малого пуст. Теперь, пребывая в одиночестве, она против всех усилий вновь ощущала эту пустоту. Вот новая подробность, кою Констанс услыхала во время скитаний: темные люди отделили головы детей от их туловищ. Сияющим утром, когда непостижим любой ужас, черные кромсали рыдающие головы, отделяя их от бьющихся тел, и предъявляли матерям.
Позади нее затрещала половица.
— Прости меня, — сказала она, не обернувшись, но никто не ответил ей из тьмы. — Пожалуйста, не держи на меня зла. Мой ум помрачили газеты.
Угли распались и осели пеплом. В оконном стекле она узрела отражение мужского лица позади собственного, однако, обернувшись, увидела лишь темную комнату и дверной проем, что вел в темную кухню. Половица затрещала опять, но теперь Констанс расслышала и шаги Джозефа высоко над ней. Она прикусила язык и кинулась к лестнице. Она упала, разумеется, наступив на подол, и ушибла колено о деревянную ступеньку, и заорала что было мочи, но снова взметнулась, на шаг опережая того, кто схватился за подол и удерживал ее, выдирая полоску ткани с хрипением распарываемой плоти. Констанс, одолев оба пролета, вбежала в комнату; пока она стремглав пересекала порог, захлопывала за собой дверь и выкрикивала имя Джозефа, в то время как он расправлял на столе завтрашние брюки, в ее голове возникли разом две мысли: что она все это вообразила — и что в момент опасности, пусть ложной, она, убоявшись, поспешила за помощью к супругу вместо того, чтобы спешить на помощь к ребенку; и Констанс устыдилась своей двояко доказанной слабости.
Она ткнулась в объятия Джозефа.
— Я скверная жена. Ничтожная, глупая, напуганная тенями.
Он настоял на том, чтобы она убедилась: все в порядке. Он свел ее по ступеням, осветил для нее лоскут от юбки, что был пленен лестничным ограждением и навалившимся сверху ковром, осветил пустую, вновь напоенную уютом гостиную, объяв рукой плечи Констанс. Он повел ее обратно наверх.