Love Is A Rebellious Bird (ЛП)

========== Глава 1.1 ==========
Думал ты: пташка уж поймалась,
Но взмах крыла — и в облака
От тебя она вновь умчалась,
Не ждёшь её — но здесь она!
Близ тебя вот она порхает,
Волнуя пламенную кровь,
Поспеши к ней — она взлетает,
Прогнал её — она тут вновь!
В зимнее время метро постоянно кишит людьми, когда слабый лондонский фонарь не в состоянии осветить улицу Чилворт Мьювс сквозь метель и мороз, тебе только и остаётся завернуться в свой шарф, смотреть на всё сквозь запотевшие очки, в то время как ты плетёшься вниз по мерзкой лестнице станции Паддингтон в 6 утра, прижимая футляр от скрипки к своей груди. Это совершенно отвратительно, но и в какой-то степени прекрасно.
Луи Томлинсон не мог ничего видеть в то самое утро. Его конечности ныли после плохого сна, а свои обмороженные пальцы он и вовсе не чувствовал. Они начали чесаться, как только его охватила духота Паддингтона, плитка на стенах слегка отдавала запахом мочи и эхом. Одна маленькая нотка в диссонансном тоне человеческой поэмы уже проснулась и спешила на работу в город. Он поспешно протёр запотевшие очки, поднося свою Ойстер-карту к считывателю, чтобы проскользнуть через турникет, аккуратно придерживая скрипку, пытаясь не нанести вред её прекрасному корпусу.
Скромный журнальный прилавок неплохо зарабатывал, просто находясь рядом с платформой. Луи с благодарностью улыбнулся продавцу, со звоном опустил свои 90 пенни на стол и наблюдал, как чашка начала заполняться горячей чёрной жидкостью. Он развернулся, чтобы не пропустить свой поезд.
— Сдача? — окликнул его продавец, держа сияющие 5 пенни грязными пальцами.
— Никогда, — уже набравшись энергии, улыбнулся Луи и, подмигнув старику, направился к платформе.
Поезд, прибывающий на Хаммерсмит & Сити в 6:14, уже был на своём месте. Луи нырнул в один из вагонов, крепко обхватив скрипку рукой, отхлебнул немного кофе и принялся оглядывать своих попутчиков. Вон в том углу, например, сидела уставшая женщина в выцветшем пальто цвета лаванды и суетилась над своим малышом, который размазал что-то по своей щеке. Они были абсолютными противоположностями, это очевидно. Тихая, будничная гармония идеально сочеталась с монотонной мелодией поезда и раскрывала глаза на все шероховатости в ритме жизни. Иди сюда, дорогая. Иди же сюда сейчас. В вагоне также находился огромный мужчина, который, слишком хмурясь, пролистывал The Financial Times. Луи вздохнул и басом прошептал: «Вниз, вниз, вниз» под оптимистичные ритмичные аккорды мелодии, выдававшие тремоло каждый раз, как только страницу переворачивали. Девушка, наверняка студентка, сквозь тёмные окна пристально вглядывалась во вспышки электричества, возможно, замечтавшись, а возможно, просто смотря на своё отражение. В подсознании Луи она распевала предварительный дискант — единственная нотка надежды этим утром.
Что-то приближается; что-то приближается…
Иди сюда, дорогая.
Вниз, вниз, вниз.
Стоял полнейший беспорядок. Луи нахмурился, уставившись в кофейную гущу на дне чашки, затем проткнув ногтем большого пальца обод из пенопласта. Теперь же из этих разрезов высыпались маленькие белые конфетти, кружась и в итоге опускаясь на его пальто. Временами его маленькая утренняя игра давала свои плюсы. Луи доберётся на репетицию в восторженном расположении духа, но с подёргивающимися пальцами, чтобы донести каждую ноту до всего состава оркестра.
Ничего не было достаточно хорошо. Особенно сейчас, когда Лондон находился под угнетающим зимним небом, которое оборачивало его в грязный хлопок в течение нескольких последних месяцев, не позволяя ни одной оригинальной идее проникнуть в голову Луи. Совсем ничего, кроме вызывающего мурашки пустого воя ветра среди холодных улиц. Заставляя струны визжать.
— Я ненавижу авангард, — пробормотал он.
Прогулка по площади Святого Луки была короткой, пока музыкант добирался до улицы Госвелл от станции Барбикан, после шагая слегка на восток и вдоль Старой Улицы ещё несколько сотен метров. Луи проскочил через величественные ворота из кованого железа и на мгновение застыл, наслаждаясь видом абсолютно серого каменного храма, который в середине 90-х был перестроен в репетиционный зал для Лондонского симфонического оркестра. Ворон кружил вокруг колокольни, каркая и навевая готические мотивы, чем-то схожие с творчеством Эдгара По. Луи хмыкнул, задаваясь вопросом, почему январь — первый в списке самых удручающих месяцев года.
Солнце едва взошло к тому времени, когда он обосновался в одной из комнатушек для практики в церкви Уоррен (их подвал был самым настоящим лабиринтом), играя гаммы и практикуя аккорды, разогревая пальцы. Один маленький такт удовлетворения — он был первым. Луи всегда был присущ странный вид гордости, он был первым прибывающим членом оркестра и последним, кто покидает помещение. Так выражалось его полное посвящение себя этому делу. Его преданность и непоколебимое внимание к технике — вот что вознесло его над другими юными скрипачами, принесло ему стипендию и уйму наград, в то время как парень уверенно поднимался по карьерной лестнице, достигая своей мечты. И вот теперь, в возрасте тридцати лет, он — концертмейстер Лондонского симфонического оркестра.
Пары шестнадцатых нот, связный нотный стан. Слабая вибрация. Стаккато.
Уже скоро он глубоко увяз в музыке. Репетициям всегда удавалось перенести Луи в иное измерение: пассивное, безжизненное состояние объяснялось тем, что, когда он был моложе, он совершил свой самый большой побег — убежищем от развода его родителей, от кошмарных последствий каминг-аута, от стрессов из-за прослушиваний и выступлений в стиле «пан или пропал» суматошной лондонской классической музыкальной сцены стала музыка — как сорт наркотика, от которого он начинал зависеть. Он был под контролем своих пальцев. Под контролем музыки, под контролем своего оркестра. Вызывающий восхищение у всех, но не у нот на бумаге.
Элеонор пришлось постучать три раза, прежде чем Луи услышал какой-то странный звук. Он моргнул, поворачиваясь через левое плечо к стеклянной двери, и, увидев там Эль, уставился на неё широко раскрытыми глазами. Это напоминало глоток свежего воздуха после погружения на самое дно океана. Звук от её настойчивых ударов отдавался вибрацией в ушах Луи; он буквально на секунду почувствовал головокружение, после чего мгновенно пришёл в себя. С осторожностью он положил свою Амати в чехол, чувствуя неприятное жжение, когда его пальцы покидали отполированную деревянную поверхность цвета превосходного старого виски, светящуюся даже при отвратном флуоресцентном освещении.
— Да? — спросил он ломающимся голосом, отворив дверь.
Все знали, что никто не смеет тревожить Луи, когда он музицирует. Элеонор, его постоянный партнёр и коллега-концертмейстер, знала это правило лучше, чем кто-либо. Луи не смог не задуматься на секунду, не было ли это каким-то саботажем, — она была самым ближайшим соперником, наблюдая за его игрой годами. Но:
— Они наконец наняли временного дирижёра, — произнесла она, затаив дыхание.
Ох.
— Чертовски вовремя.
Валерий Гергиев, главный дирижёр ЛСО ещё с давних времен, художественный руководитель фестиваля Белых Ночей в Санкт-Петербурге и лауреат Грэмми (конечно же, не стоит забывать об остальных наградах, хотя маленький неряшливый русский в своём грязном смокинге, выглядевший несуразно рядом с Леди Гагой, наряженной в старые выброшенные чехлы от iPhone, был воспоминанием на века), принял решение взять заслуженный перерыв в декабре, чтобы заняться другими проектами. Управляющий директор ЛСО, Ник Гримшоу, усиленно занимался поисками временного дирижера в течение нескольких недель, и Луи это начинало откровенно надоедать. Он пытался донести до Гримшоу, насколько важны отношения между дирижёром и концертмейстером, объяснить подсознательную связь, которую он и Валерий медленно, но уверенно совершенствовали на основе практики и творческих бесед. В результате они смогли отыграть несколько действительно хороших концертов в прошлом сезоне. Луи был уверен на все сто, что если дополнить их отлично сложившийся состав случайно попавшимся незнакомцем, то позже это приведёт к очень плохим последствиям, так что они отложили этот вопрос на неопределённый срок.