Мёртвый хватает живого (СИ)
Так вот. Идти вопреки — и был его путь приспособления. Он тоже был приспособленцем, все люди и растения на Земле — приспособленцы, но он был из тех приспособленцев, что прорастают сквозь камень, что прорубают себе дорогу в джунглях, а не из тех, что шагают с песенкой по проторенной дороге.
Таволга расстегнул вторую сверху пуговицу. Пальто немного давило на грудь. От волнения. Это хорошее волнение. Праздничное. Он пошёл не спеша от колеса обозрения к «Сюрпризу». Вот будет вам завтра сюрприз!
Вопреки!
Владимир Анатольевич не мог бы, не имел бы права произнести этого слова — «вопреки», не мог бы гордиться своею жизнью, не создай он пентаксин. Не создай он того, к чему шёл всему и всем назло — и в Дмитрове-36, сотрудники которого с годами стали считать его занудой, «упрямым ослом», «блатным» в науке (додумались и до того, что он родственник Ельцина) и сумасшедшим, и в тюменском подвале, где, казалось, шансов что-то создать у него просто не было, — нет, без пентаксина он бы не мог гордиться своей особенной приспособленческой дорогой.
И не мог бы быть счастлив.
Пентаксин версии N69 был последней жирной точкой на его жизненном пути. И весь его путь уплотнился до этой цели-точки. С неё же начнётся и его новый жизненный путь. И новый виток человеческой цивилизации! И его начнёт он, Владимир Таволга. («Строить его будешь ты один»). Он, Володька, которого избивал отчим и которого лупили одноклассники. Которого порицала Клавдия Олеговна. И которого сторонились девчонки в школе, считая, что он неудачник или что у него «не все дома», раз любит, когда его мордуют. И те девчонки, говорил себе Володя, которые думают про него как про неудачника и не верят в него, и не нужны ему. Пусть себе живут как все. С парнями, которые живут как все! (И между прочим, пусть будут счастливы, добавлял сейчас Владимир Анатольевич. Ему было странно осознавать, что все эти девчонки и мальчишки стали такими же старыми, как он).
Девчонки! Володя мечтал о них — и злился на них. Девчонки не умеют заглядывать вперёд, не умеют ждать и, следовательно, не умеют жить. И не смогут ужиться с ним, жить умеющим и глядящим далеко, за горизонт науки.
И он таки цапнул с этого горизонта. В 1992-м. Все вокруг него жили как все, а он жил как он. И он цапнул. «Я президент страны, а ты вирусный король». Это сказал ему Ельцин. Владимир Анатольевич создал пентавирус. По сути, игрушечный вирус. Вирус, не успевавший сделать своё чёрное дело. Вирус, инактивирующийся в считанные секунды, так что применение его было невозможно. Нужна была оболочка, предохраняющая вирус от быстрого распада и позволяющая ему начать абсорбцию, а затем осуществить воспроизводство, чтобы далее получить полный контроль над организмом (весь этот процесс теоретически должен быть очень быстрым, занимал от 10 до 100 минут). Дополнительная защитная оболочка искусственного вируса, по теории Таволги, должна быть газовой (органической). Газ был нужен и для того, чтобы вирус мог распространяться в воздушной и водной среде. Одним махом двух зайцев убивахом! Доктору нужно было лишь найти оптимальную формулу пентаксина, сохраняющую вирус не менее шести часов. Разработка версий газа, как ему поначалу казалось, — дело каких-то двух-трёх лет. Пока же у него был не вирус, а обещание вируса. Но разве Ельцин и его реформаторы в 92-м и 93-м не обещали с трибун и экранов? В то время все жили верой в обещания. И Владимир Анатольевич, из коммунистов сделавшийся беспартийным, не пожелавший членствовать в КПРФ, незаметно стал отождествлять светлое будущее не с высокой сознательностью людей (он не находил ей подтверждения), но с наукой. А точнее — с пентавирусом. «Я стану учёным, и изменю мир». — «Ты будешь счастливым, сынок. Я вижу это. Умирающие люди многое видят».
В 1993-м, когда его, доктора Таволгу, заметил Борис Ельцин, подал ему руку, пожал её крепко, как бы приглашая ещё дальше за научный горизонт, дал ему институт в Подмосковье и четырёхкомнатную квартиру в Москве, Владимир Анатольевич незаметно для себя очутился в том самом мире, где все живут как все. И впервые он не возражал этому миру, полагая, будто это не он втёрся в жизнь всех, а мир вокруг стал жить как он, подражать ему, равняться на него, идти за ним.
Его, уже не первой молодости, полюбили и девчонки — в лице Клары. О, Клара!.. Он думал, она — как он, ей нравится всё то, что делает он, и она гордится тем, какой у неё муж. Он верил (внушил себе и верил): Клара отличается от всех прочих девчонок умением ждать, ангельским терпением, умом и той особой, редчайшей у женщин (откуда бы ему так хорошо знать женщин?) интуицией, которую можно бы назвать прогностическим чутьём. Но именно Клара — а он, одурманенный жизнью среди всех, понял это лишь к 2000-му году, — была совершенным повторением тех классических девчонок, что не умеют ждать, не желают знать, каких жертв требует наука, и хотят всё сегодня, а не завтра. И если и выказывают ангельское терпение, то лишь ради выгод его демонстрации.
При Ельцине, когда Таволга возглавлял целый институт в Дмитрове-36, имевший солидный бюджет и секретный статус, Клара называла его «особенным», «великим» и «её учёным». Это помимо «милого», «любимого» и «замечательного». И так было почти семь лет. И было бы и дальше, и он бы не усомнился в любви Клары, — он словно не замечал отлетающих назад лет, — не изменись настроение Президента.
В конце 1999 года, собираясь отказаться от президентства, Борис Николаевич приказал пентаксиновую лабораторию перевести в Сибирь и урезать ей бюджет. Владимир Анатольевич в тот день в Кремле чувствовал себя как школьник. Стоящий перед Клавдией Олеговной. И Клавдия Олеговна будто бы торжествовала… Нет, настоящая Клавдия Олеговна бы не торжествовала. Она бы сочувствовала. Русские люди любят и умеют жалеть. Сегодня жалеем Ординарцева, завтра — Таволгу.
Ельцин одновременно разочаровался в мистике и утратил веру в русских химиков и вирусологов. Ему, думал доктор, хочется летать на футбольные матчи в Европу, а не планировать тотальную войну. К тому же американцы искренне полюбили русских. Большую любовь к русскому находчивому народу подтверждали сказки о русской мафии — так же, как популярность книг Марио Пьюзо и одноимённых голливудских фильмов доказывали великую американскую любовь к итальянцам. Ельцин не верил в пентавирус — и вирус не был ему нужен.
Ему, доктору Таволге, лишь казалось, что люди желают светлого будущего. Оно никому не нужно, кроме него. Люди в России попробовали меньше за один век царизм, военный коммунизм, социализм, развитой социализм и рыночную демократию. И нигде не обнаружили светлого будущего. Значит, его не существует, а есть только тёмное настоящее. И тёмное прошлое. Это он, Владимир Анатольевич Таволга, желал светлого будущего для людей. Для людей, но без участия людей. Как декабристы: для народа, но без народа. Он начал это понимать в 2000-м году. Или позднее? Точно ему не вспомнить. Последние годы он только и жил мыслью о преображении человечества.
В Тюмени под институт отвели старое, сталинских времён, двухэтажное здание в заречной части города, по улице 2-й Луговой, номер 20 «А»: дом из оштукатуренного бруска, с печным отоплением и удобствами во дворе. С четырьмя квартирами и подвалом. Квартиры находились в муниципальной собственности, а последний жилец дома умер прошлой осенью. Владимир Анатольевич, впервые увидев здание «Сибирского института промышленной очистки воздуха» и поднявшись на второй этаж по дощатой, давно не крашенной скрипучей лестнице, прослезился — и поклялся во что бы то ни стало найти чудесную формулу пентаксина.
Вопреки!
Так окончилась его московская карьера. Наука же его только начиналась. Он сказал это Кларе, а та посмотрела на него изумлённо. Словно с ней заговорило привидение. «Ты ещё здесь?» Да, она сказала ему эту вульгарщину. «Собрался ехать — и езжай в свою тундру. Я и девочки… Мы с тобой не поедем. Ты, конечно, вообразил себе Бог знает что. — Она улыбнулась. — Но пора бы уже тебе перестать мешать воображение с реальностью».