Илиннарэ
А пока воцарилось молчание. Танька сидела, глядя в стену, Айра еле слышно сопел и поскуливал в углу, а Даник медленно летел над поверхностью сонного океана, все реже взмахивая крыльями и все чаще цепляя лапами гребни волн. Потом летящая рядом птица повернула к нему лицо (Данька узнал в ней «пухляшу» Зойку), и проговорила печально:
– Эх, вы, дети. Сами тащите за собой… злобу, ревность, жадность… а на меня потом рычите. Будьте вы добрее, а? Как мне вас научить?
Вытянула ставшее огромным крыло, мягко огладила им Даньку по клюву, потом вовсе сложила крылья и ушла на цыпочках за горизонт. Прямо по воздуху.
Данька удивился и посмотрел вниз. Выяснилось, что он висит над небольшой лужей на асфальте, в которой отражаются подошвы его туфель, и в одной подошве застряла какая-то блестящая проволочка. Подняв ногу к самому лицу, он с ужасом разглядел, что это раздавленный клапан от сакса. За спиной засмеялись, Айкин голос произнес длинную фразу, полную сочетаний «щц» и «кй», из которой Данька сумел понять только слова «сексофонист позорный». Разозлившись, он попытался приземлиться – но под ногами открылся канализационный люк, оттуда высунулась мохнатая зубастая морда, взвыла множеством голосов «йааа – Лююцыыфеерр!», и попыталась цапнуть его за лодыжку. В панике задрыгав ногами, Данька почувствовал, что теряет равновесие, беспорядочно забил крыльями, перекувыркнулся и плюхнулся в воду. На мгновение все тело прожгло холодом, но тут же очередная волна, шепнув «…тише, солнышко…», бережно накрыла его сверху —
и стало наконец-то тепло, спокойно и уютно. До самого утра.
4
И однажды из берлоги утащила медвежонка.
За две недели, прошедшие до Айкиной днюхи, успело случиться много интересного и важного.
Во-первых, Данька встретил Дашу. То есть еще не встретил, просто она прошагала мимо, размахивая головой и скрипичным футляром в такт «Lullaby of Birdland», и розовый помпон на ее берете возник и растворился в сумерках, как топовый огонь рыбачьей шхуны – но Данькины береговые наблюдатели бдительно отследили излишне вольное суденышко и зафиксировали в положенных журналах. Что это за носовые фигуры такие, в самом деле? Что за пропорции? Почему корма нестандартная? Появится еще раз на горизонте – сходим проверим эту «рыбачку»!
Во-вторых, Даньку укусила Женя. Все утро после той его ночевки у Таньки – ходила вокруг, обнюхивала с подозрением, а потом вдруг молча кинулась и цапнула за щеку. Непонятно даже, чей шок был сильнее: хозяев Жени, которые до сих пор не без оснований считали свою питомицу самым добрым доберманом в мире, или Даньки, который последние четыре месяца честно делил с ней диванчик, подушку и чуть ли не миску (случилось пару раз хлебать с бодуна из Женькиной поилки – благо, воду в ней меняли ежедневно). Когда он появился на ближайшем сборище с пластырем в полщеки, девчонки в один голос ахнули, весь вечер его наперебой жалели – и только Айра, улучив момент, постучал по лбу пальцем и прошептал: «братишка, ты псих… после вервольфа – к доберману лезть!..» Данька потом несколько дней доказывал себе, что вервольфов не бывает (по жизни, по жизни!), просто у Жени накопились к нему претензии, которые она и высказала единственным доступным ей способом. Было бы что-то серьезное – вообще бы глотку порвала…
У самого Даньки, надо сказать, претензий тоже накопилось немало. Натурально же собачия жызнь, одна радость, что блох нет. Нафиг такое «бесплатно»? Кусать он, правда, никого не стал, но поднял волну среди уже многочисленных знакомых пиплов – и со второй попытки сумел вписаться 14 в довольно приличную «коммуну» в старом доме на Васильевском. Приличную, конечно, по меркам тусовки: то есть здесь кое-как следили за чистотой «общественных мест», курили преимущественно в форточку, более-менее соблюдали тишину после двух часов ночи, и решительно, вплоть до физических мер воздействия, не одобряли опиаты. Не «Танькобаза», короче, но все равно – по сравнению с собачьим диванчиком в прихожей, Данька переехал в звездатый отель. У него даже появилась собственная половина рабочего стола, достаточная для рисования чертежей: до сих пор это приходилось делать на уложенной на колени доске, отпинываясь от Жени, чтоб не рвала и не слюнявила лист.
Впрочем, последнее обстоятельство уже особой роли не играло. Ибо, в-третьих, к концу октября в Данькином универе вывесили списки представленных к отчислению, где среди множества прочих значилась и его скромная фамилия. Что было вполне ожидаемо, после инициативной замены июньских экзаменов по «линейке» и физике развеселым двухнедельным автостопом – но одновременно все-таки неожиданно и неприятно. Была некая дурацкая надежда, что «как-нибудь рассосется»: перепутают что-нибудь, поставив ему чужую отметку, или позвонят из деканата и строго скажут: «Даниил, пересдача во вторник в девять утра в аудитории четыреста восемь, не опаздывайте!» – тогда он, безусловно, сел бы за учебники и пересдал хотя бы на тройку. Такое на него действовало.
Вместо этого позвонила Оксанка, староста его группы, и нервно сообщила: «Донин, дурак, тебя у деканата повесили! Приезжай прямо щас, попробуем снять.»
Разумеется, никуда он не поехал. Спозаранку наблюдать себя повешенным у деканата, да еще участвовать в собственном снятии, под презрительными взглядами однокашников – это было выше его сил. Промямлил в трубку, что «постарается как можно быстрее», а сам выключил телефон и бухнулся обратно спать. По невеселом пробуждении выпросил у соседа по комнате «пяточку», чуток ей успокоился, пожевал сухой овсянки – и решил отчаянно, что «да пошли они все». Проживу и так, мол, без всяких ваших высших образований. Повеселел слегка, взял сакс и поехал в центр аскать. Оксанка названивала ему еще пару дней, потом написала: «Гудбай, Донин, жди повестку», и исчезла. Судя по всему, его недолгое студенчество было окончено.
Повестки, впрочем, Данька не боялся, потому что имел «белый билет» сразу по зрению и по болезни позвоночника. В универе он решил больше не появляться, родителям пока вешать лапшу на уши – а дальше «будем посмотреть».
Оставался еще вопрос, рассказывать ли об этих траблах пиплу. С мамой Данька сразу решил поделиться – бо она же его насквозь видит, все равно начнет выпытывать – а вот с братьями-сестрами имело смысл подождать. Спросят – ответит как есть… но, скорей всего, не спросят. Внесистемную жизнь у них обсуждать было – за редкими исключениями – не принято.
После инцидента с Айкой, откровений Айры-Науро и странных намеков про Танзу с Нюшерой, Данька укрепился в давнем подозрении, что у каждого из Истинных Пиплов имеется за душой какая-то тайная неприятность, какой-то дефект, погнавший его (или ее) в «систему» и не позволяющий уйти. Те же, у кого все было нормально в голове и в доме – для тех тусовочная жизнь была просто развлечением, легко отставляемым в сторону ради учебы или работы. Сестричка Орли, например, частенько пропускала сборища, даже на игрушке легко могла представиться по-цивильному («…Ира, хоббит-полуэльф, менестрель… уносите мастера…»), и беспокоилась, когда не имела возможности позвонить родителям. Даньку это раздражало, и он прекрасно понимал, почему: Орли себя вела, как положено нормальному человеку. Играла, но не заигрывалась. А самому Даньке, еще недавно гордившемуся своей нормальностью, это давалось все труднее с каждым месяцем. Выходило, что и у него есть какая-то проблема, не дающая жить по-человечески? И если он ее выследит и удавит – наверное, все наладится?..
И опять придется вернуться в универ, чертить ненужное и программировать бессмысленное, читать учебники вместо нормальных книг, пропускать посиделки и игрушки…
Ну его нафиг!!!
***– Да, сынок, это испытание. Принять решение, а потом за него отвечать. И никто его за тебя не примет, и ответственность – только твоя. Привыкай.