Отдельное поручение (Повесть)

В заключение хочу сказать, что командир Кобенков не мог бросить людей в тайге. Во всем виноваты руководители сплавной конторы: не знали, что участок уже оставлен сплавщиками, и даже представителя своего не послали. Я больше ничего не знаю.
Следователь: Если вы не слышали полностью разговора на посадочной площадке Итья-Аха, то, может быть, слышали какую-то его часть или отдельные реплики?
Букреев: Часть разговора слышал. Когда командир и второй пилот направились к машине, младший лейтенант спросил: «А ночью вы имеете право летать?», на что командир ответил, что не имеет.
Следователь: Но ведь Кобенков имеет допуск к ночному полету. Как вы думаете, почему он солгал младшему лейтенанту?
Букреев: Я считаю, что он не солгал. Допуск не означает, что пилот, имеющий его, может летать по ночам, когда ему вздумается. Ночные полеты на вертолетах производятся редко, с разрешения командования и только по санзаданию или в каких-либо еще исключительных случаях. Так что, считаю, Кобенков просто покороче выразился, чтоб долго не объяснять, а по существу он был прав…»
  
25
 
Так они стояли некоторое время — трое с ружьями наперевес внизу, на песчаной косе подле шлюпки, а лейтенант Цветков — красный, потный, запыхавшийся, — вверху, на круче берега; стояли и смотрели друг на друга. Вряд ли молчание продолжалось слишком долго, хотя Цветкову (а может, и тем троим тоже) оно показалось вечностью; и вряд ли участковый инспектор испытывал сейчас страх, но что-то удерживало его спуститься немедленно с кручи и подойти к троим.
Испытывать страх он не мог, и не потому, что обладал от рождения какой-то особой, нечеловеческой храбростью, нет, он был обычный человек, а потому, что и в самом дурном сне не мог себе вообразить, чтобы здесь, на этих сорока трех тысячах квадратных километров, вверенных ему по милицейской линии под персональную ответственность, он оказался в ситуации, где пришлось бы, прежде чем что-либо предпринять, подумать о собственной безопасности. Конечно, он отдавал себе отчет в том, что не застрахован от какой-либо слепой случайности: ножа хулигана или браконьерского выстрела, но это входило уже в особенности профессии, которая по самой своей сущности исключает страх перед любым подонком.
Сейчас он боялся только одного: как бы те трое, вспугнутые неосторожным движением или словом, не сели в шлюпку и не отчалили, тем более, что у них была причина так поступить: в шлюпке лежал убитый лось. Вернее, уже и не лось, а то, что осталось от него: огромная голова с рогами и большие красные куски мяса, сложенные на развернутой брезентовой палатке, полы которой откинуты на борта. Судя по рогам, лось был старый, и мяса взяли до смешного мало, большую часть бросили, и это лучше всяких слов говорило о том, что трое — браконьеры. Они, видно, собирались приступить к разгрузке, чтобы просолить и получше уложить мясо и спрятать голову с рогами: в город так не повезешь, задержат еще на подходе. О том, что шлюпка городская, говорил номер, выведенный кадмием на борту крупными знаками: ТЮН 36–91.
Будь у лейтенанта возможность приглядеться, он бы, пожалуй, узнал одного из стоящих внизу. Пока же у инспектора была одна задача: предугадать, как намерены отреагировать на встречу браконьеры, и не дать им уйти. Поэтому отдельно в лицо каждому он не вглядывался, а охватывал их в целом, как единую, пусть и временную, но имеющую сейчас одну цель группу. Уйти! Любым способом уйти от ответственности!
Ясно, что появлением человека в милицейской форме трое поражены. На сплавучастке они ночевали уже дважды и твердо знают, что там ни души. Сейчас они не слышали даже гула моторной лодки — и вдруг на круче появляется милиционер! Будь их не трое возле шлюпки, а один — он бы, пожалуй, не поверил собственным глазам. Но их было трое, все они смотрели на лейтенанта, и каждый сжимал в руках по заряженному ружью.
Стрелять не станут, подумал участковый. Вряд ли есть смысл идти на тяжкое преступление. К тому же эти трое не уверены, что милиционер один на сплавучастке. Даже, скорее, уверены в обратном: что не один. И что где-то там, на подходе, другие милиционеры. Да уж не их ли, браконьеров, здесь караулят?..
Они в тяжелом положении, браконьеры, но выход у них есть. Столкнуть шлюпку, сесть и отчалить, и милиционер ничего не сможет поделать. Стрелять не имеет права: пока не доказано, что они преступники. Мотолодки, чтоб немедленно организовать погоню, рядом не видать: стоит, видно, где-то за плёсом — покамест добежит до нее, да заведет, да все такое прочее, — они уже уберутся куда подальше. Мясо по дороге — за борт, и концы в воду. Не пойман — не вор. Надо доказать, что видел издалека убитого лося, да и не лося, собственно, а просто куски мяса. Поедут они, конечно, не вниз, где у милиционера наверняка стоит шлюпка, а вверх: заберутся в глухую старицу и переждут. Никакая погоня не страшна: стариц и проток столько и петляют они так, что черт ногу сломит. А потом, избавившись от вещественных доказательств и замыв хорошенько шлюпку, можно потихоньку пилить обратно. «Здра-а-авствуйте, товарищ младший лейтенант! А мы вот кататься ездили, пару копалушек подстрелили… Лось? Где лось? Какой лось? Откуда? Бо-о-оже упаси! Да вам, верно, привиделось, товарищ младший лейтенант!»
Так или примерно так, по мнению лейтенанта Цветкова, должны были рассуждать браконьеры.
Инспектор, по правде говоря, опасался больше не того, что трое могут уйти от ответственности за убитого лося. Боялся он другого: если они уйдут — уйдет и шлюпка, последняя надежда выбраться со сплавучастка. Между тем молчание и бездействие Цветкова играли на руку тем троим. Они могли оправиться от шока, вызванного появлением человека в милицейской форме, оттолкнуть шлюпку и навсегда скрыться из глаз. Догнать их на берегу участковый не сможет. Правда, по прямой до них не более тридцати — тридцати пяти метров, но сойти по прямой на косу нельзя: круча спускается почти отвесно. Высота не пугала Цветкова, но как отнесутся к такому прыжку трое? Может, это-то и выведет их из шока, и они успеют отчалить? Могут даже выстрелить; они наверняка выпивши, а в таком состоянии трудно бывает рассудить что хуже: ответить за убитого лося или пойти на убийство.
О выстреле лейтенант подумал потому, что услышал сзади шаги и прерывистое дыхание: шла Ледзинская. Она пока не видит троих у шлюпки, но вот-вот увидит, и они ее увидят, и тогда неизвестно что предпримут. Цветков не оглядывался, боясь спугнуть браконьеров. Надо было отвлечь их от мысли бежать, надо было сказать что-нибудь, но что?.. Можно было сделать вид, что не видит убитого лося, если бы не голова с рогами на самом видном месте — на полубаке. Можно спросить, на какую звероферму везут лосятину, — тогда бы они решили, что он думает, будто у них есть лицензия. Наверное, существовал и еще какой-нибудь способ, до которого лейтенант пока не додумался, но теперь думать было некогда: шла Ледзинская.
Она выбежала на кручу по левую руку от участкового и встала в пяти шагах за лиственницей, так что он не мог даже как-нибудь ее предупредить — жестом или коротким словом; по едва заметному движению среди тех троих лейтенант понял, что они видят Ледзинскую.
— Здравствуйте! — весело закричала она из-за лиственницы. Трое замерли, как бы вжались в песок, и еще крепче, казалось, сжали ружья. — Здравствуйте! — крикнула опять Ледзинская, думая, что они не расслышали.
Трое переглянулись, и один из них бросил взгляд на шлюпку. Теперь уже медлить было опасно. И лейтенант Цветков, не раздумывая больше, напружинил тело, собрался весь и прыгнул, словно на учениях, приближенных к боевой обстановке.
  
26
 
«Я, следователь СО ГРОВД старший лейтенант милиции Коваль, взял объяснение у Лямзиной Нины Михайловны, 1955 года рождения, уроженки д. Зенково Тюменской области, проживающей в пос. Кедровый, русской, беспартийной, образование 8 классов, рабочей котлопункта Итья-Ахского сплавного участка Кедровского отделения сплавной конторы, со слов — несудимой».