Пять капель смерти

Я ей:
— Ты что, сдурела?
Не хватало пешехода сбить. Тогда конец: патент отнимут, и иди, Петька, по миру с котомкой нищенской. И ведь такая дурища: вцепилась в облучок. Вдруг говорит:
— Я вам хорошо заплачу, — и сует бумажку синенькую.
Такому обращению мы всегда рады, малахай с башки сымаю, говорю:
— Прошу, мадам!
Вскочила она в пролетку и спрашивает:
— Кого привез в участок?
Я ей:
— Да пристав подобрал на улице пьяную, а городовой ее все «самоваркой» называл. А барышня ента всю дорогу кричала безобразия разные.
— Она жива?
— Да уж не мертва, — говорю. — Пристав с городового шинель снял и завернул, как младенца.
Барышня уселась, одеялом прикрылась и адрес называет. Недалеко, тут, на Васильевском острове. Очень даже нам приятно. Оборачиваюсь к ней и говорю:
— Прощения просим, а не вас ли третьего дня утром возил?
Она ответить не изволила. А нам и не надо. Щелкнул кнутом и как гаркну:
— Но-о, погибель! Шевелись!
Так и уехали. Мороз в тот день стоял — страшная жуть. А больше я, господин полицейский, ни в чем не повинен. Вот как есть…
Папка № 13
Опережая кухарку, Ванзаров бросился открывать, но лестничная площадка встретила пустотой. На коврике лежал белый конверт. Внутри оказалась крохотная фотокарточка: мадемуазель в платье с глухим воротничком без украшений, высоко подняв подбородок, глядит вдаль.
Кажется, с ней Ванзаров столкнулся в «Медведе», а филеры Курочкина назвали Вертлей. Выходит, Вертля убила сотрудника Особого отдела вязальными спицами. Такая женщина способна на многое.
В конверте нашелся листочек, исписанный мелким почерком статского советника Макарова. Сопроводительная записка сообщала, что девушка на фотографии — Марианна Петровна Лёхина, двадцати трех лет, училась в Женском медицинском институте, проживала в Коломенской части, состояла агентом Особого отдела меньше двух месяцев. Офицер, которого она убила, придумал для нее кличку Совка.
Фотокарточка с запиской были заперты в ящик стола. Ванзаров не мог поручиться, что любопытная Глафира не добралась до его служебных дел.
Ванзаров вошел в столовую, где уже был сервирован стол, и сразу получил укоризненный взгляд от Софьи Петровны: она не одобряла появления кузена за завтраком в халате. В столовой разгорался обычный утренний переполох. Близняшки боролись за конфету, пропуская мимо розовых ушек суровые замечания матери.
— Родион Георгиевич, обратите внимание: ваши племянницы пренебрегают хорошими манерами.
— Дядя, она первая начала! — закричали хором малышки.
— Вот погодите, возьмусь за вас, — погрозил им Ванзаров.
Софья Петровна только всплеснула руками:
— Чего хочу от детей, когда единственный мужчина в доме выходит к чаю в халате!
— Извини, Софья, мне телефонировали.
Как назло, опять раздались трели телефонного аппарата.
— Да что же такое? Это дом или приемное место?! — воскликнула Софья Петровна, в гневе швырнув чайную ложечку.
Дочки притихли.
Из гостиной вышла Глафира и ехидно преподнесла:
— Опять тебя, барин, к ящику кличут. Нет нам покоя, сиротинушкам…
Воспоминания сотрудника петербургской сыскной полиции ротмистра Джуранского Мечислава Николаевича
Помирать буду — не забуду тот день. Не поверите, Николай, ничего похожего больше не припомню. Во 2-м участке я оказался, можно сказать, случайно. У меня ведь еще дела имелись на расследовании. Скажем, в конце прошедшего года на хозяйку большой квартиры по 1-й линии, вдову Семову, было совершено дерзкое нападение. Неизвестные злоумышленники средь бела дня взломали входную дверь и вынесли золотых и серебряных вещей на тысячу восемьсот рублей, а процентных бумаг и денег на четыре тысячи триста рублей. Как раз собирался приказать околоточным проверить, не появился ли на участке новый скупщик краденого.
Только переступил порог, как вдруг слышу: из глубины вопль, буквально нечеловеческий. Был свидетелем, как лошадь тонула в прорубе и ржала от ужаса, как в газетах пишут. Так скажу вам, Николай, что крик этот был пострашней того ржания. Даже меня, кавалериста, мороз по коже пробрал. Спрашиваю у городового, что у печки греется:
— Что там происходит?
Балакин, видно, законную рюмку принял, разомлел и ласково так отвечает:
— Самоварка дурит, вашбродь.
Я, признаться, не расслышал, говорю:
— Это кто же самовар в участок приволок?
— Господин пристав, кто ж еще…
— Балакин, а чего к печке жмешься?
— Все Самоварка проклятая. Пока везли, продрог до костей.
— А где нашли?
— На 3-й линии, у 5-го дома.
И тут я соображаю, что жертву нашли довольно близко от дома известного профессора, которого мне арестовать не разрешили.
Опять завопила. Меня аж передернуло. Помню, что пристав — известный любитель пускать в ход кулаки без всякого повода, как бы не переусердствовал.
— Щипачев с ним в арестантской работает?
— К доктору отнесли. Только не господин это, а барышня. Одно слово: Самоварка.
Надо проверить, что за странность творится. Дверь в медицинскую распахиваю без стука и с порога сразу:
— Что тут происходит?
— Здравия желаю, господин ротмистр! — пристав мне козыряет.
Спрашиваю с него:
— Вы над кем тут измываетесь?
— Да как можно! Утром делал обход участка лично и вот нашел барышню, всю ночь в снегу провела. Бедная Наденька Толоконкина!
— Откуда знаете ее, Щипачев?
— Да как же не знать, когда это нашего василеостровского купца Поликарпа Семеновича Толоконкина дочка. Его лавка на моем участке расположена. Широкой натуры человек, богобоязненный и в дочурке души не чает. Такая беда! И как ее угораздило? Родители, видать, всю ночь не спали, с ума сходят, дочку ждут. Надо бы сообщить им…
— Успеется, — говорю. — Как же она ночь на улице провела и не околела?
— Чудо, не иначе, — отвечает пристав. — Ее ведь и снегом присыпало, дворник заметил. Возможно, выпила…
Доктор Борн ложку об стол как швырнет и заявляет:
— Не говорите глупостей, от нее даже не пахнет.
— Выжила на морозе без алкоголя, — говорю, — и за это ее городовой Самоваркой прозвал? Позвольте взглянуть…
Тут язык у меня и отнялся.
Борн спрашивает:
— Мечислав Николаевич, с вами все в порядке?
Да какой тут порядок может быть! Это ж… Но нельзя же ее при Щипачеве Рыжей, то есть филерской кличкой, назвать. Помалкиваю.
— У пациентки calor mordax  [20], — сообщает Борн. — Сердце не выдержит.
— Лихорадка? — спрашиваю.
— Не думаю. Такой жар бывает, если в организме больного происходит стремительный процесс. Или…
— Что «или», доктор?
— Или она находится под действием наркотического средства.
Щипачев горестно вздыхает, чего от него никак не ожидал:
— А еще Надежда Поликарповна выкрикивала слова странные.
— Какие еще слова?
— Просила напоить ее соком луны, требовала, чтобы огонь шел за ней, и призывала… Ох, не могу…
— Здесь все свои, пристав.
— Войти в нее молодое божество. Только это между нами, прошу вас. У нее уважаемая семья… Отец староста прихода.
Тут Борн приподнимает край простыни:
— Явный признак возбуждающего средства. Кстати, любопытная деталь, обратите внимание… Ничего не напоминает?
Вижу: на груди барышни блестит черная звездочка.
Щипачев выглядывает у меня из-за плеча и говорит:
— Что же это делается! В такой семье, и эдакая напасть. До чего же дочка Поликарпа Семеновича докатилась! Связалась с вероотступниками. Или того хуже, с поляками.
— С чего вы взяли? — спрашиваю.
— А креста на ней нательного не было, — отвечает пристав.
Не знаю, до чего наша беседа дошла бы, Борн уже зубами скрипел, как вдруг в медицинскую ворвалась гостья нежданная. Шубка расстегнута, шляпка набекрень, лицо укутано кружевным платком, только глазки светятся.