Сладкая горечь слез

Но два года спустя, уезжая в колледж, все же не выдержала, и сомнения вырвались наружу. Я потребовала правды от матери, помогавшей упаковывать чемоданы. И поняла, что боялась не напрасно. История, рассказанная мамой, звучала странно. Я почувствовала себя чужой самой себе.
— Папа знает? — Все, что я могла произнести, когда она закончила.
— Разумеется. Я никогда не лгала ему, Джо!
Но лгала мне, едва сдержалась я. И просишь меня поддерживать ложь.
Это случилось две недели назад. А сейчас я в Чикаго, в ожидании занятий, которые начнутся на следующий день, и стараюсь не думать о том, что рассказала мама, — притворяюсь, будто ничего не знаю об истории, которую сама же и раскопала. Но нет, оказывается, я стою перед незнакомым зданием. Таращусь на золоченые цифры на стеклянной двери — они соответствуют адресу, который я утром разыскала в телефонной книге, а рядом имя.
Озираюсь по сторонам — налево, направо, опять налево. Никаких автомобилей, ничто не мешает мне пересечь улицу. Но я остаюсь на своей стороне, меряя шагами тротуар и разглядывая окна. Интересно, дома ли он, и вообще, тот ли это мужчина — парень — из маминой истории.
Сунув руки в карманы джинсов, обхожу квартал, где он живет, — сетка два на два, как решетка Пеннета, которая и привела меня сюда.
Как будто вновь поднимаю руку на самого Менделя. Сколько бы раз я ни заполняла таблицы, что раздавал нам мистер Хикс, стирая буквы и вписывая их вновь — заглавные и строчные, доминантные и рецессивные, — я никак не могла найти себе место в решетках Пеннета. В конце концов пришлось подделывать результаты, переставляя буквы, чтобы они обрели смысл; пришлось солгать, что у моего отца не голубые, а карие глаза, и только тогда мне нашлось место. Но лгать самой себе последующие два года не получилось.
Замкнув круг, я вновь оказалась перед его домом. И на этот раз перешла через дорогу и отыскала имя в списке жильцов. Мубарак С. А.
Его имя — которое мама крайне неохотно назвала две недели назад — в телефонной книге уже само по себе было грандиозным совпадением. А уж если он окажется тем самым человеком, тогда история станет вовсе невероятной. Но я, как истинная христианка, не верила в совпадения.
Я все еще колебалась, не решаясь поднести палец к кнопке звонка. На пороге появилась женщина с коляской. Я придержала дверь. Женщина вышла на улицу, поблагодарив меня и одновременно что-то напевая своему малышу, а я все стояла, теперь уже у открытой двери. И, сдавшись, наконец вошла внутрь, пересекла холл и поднялась в лифте на нужный этаж. Перед дверью квартиры я опять застыла, уставившись в дверной глазок и досадуя, что он не работает в обе стороны. Из-за двери доносилась музыка — высокий женский голос пел на незнакомом языке. Я подняла руку и решительно постучала, но сердце мое, кажется, билось громче.
Музыка зазвучала приглушенно, и — вот он, на пороге.
— Да?
— Э-э… я… привет… — пролепетала я, неотрывно глядя в его темные, блестящие шоколадные глаза.
— Чем могу быть полезен?
За спиной его я разглядела коробки. Много коробок. Похоже, собрался переезжать.
— Я… э-э… вы Садиг Мубарак?
— Да.
— Я… вашу мать зовут Дина? — Это был единственный вопрос, который я могла придумать, чтобы выяснить, тот ли это человек, прежде чем перейти к делу.
— Да.
— Я — Джо. Джозефина Марч. Я дочь Анжелы.
— Анжелы?.. — По лицу пронеслась легкая тень. Он вспомнил.
  Садиг  
   
Мудрость крокодила, проливающего слезы, перед тем как пожрать свою жертву.
 Фрэнсис Бэкон 
Месяц назад в дверь постучалась моя восемнадцатилетняя, но для меня новорожденная, дочь. Назвала себя, имя и фамилию, Джо — Джозефина — Марч. Она медленно произнесла: «Я дочь Анжелы» — и замолчала, пристально глядя мне в глаза, словно замеряя расстояние между зрачками.
— Анжела? — нахмурился я.
Судя по ее лицу, она испугалась, что я не помню, кто такая Анжела. Но разве я мог? Анжела. Моя первая американская подруга. Красивая голубоглазая девушка — высокая и стройная, — я думал, что влюблен в нее. Первая девушка, к которой я испытал подобное чувство, хотя, разумеется, не последняя. Несчастная, запутавшаяся девчонка из тех времен, когда я сам был несчастным, запутавшимся ребенком, — а вдобавок злобным, обиженным, мрачным и замкнутым. Нет, я не забыл Анжелу.
Джо шумно выдохнула и решительно сообщила, кто она такая — кем приходится мне. Стоя на пороге, я боролся с накрывшей меня волной шока — рука судорожно вцепилась в дверной косяк, в глазах темно, — потом, должно быть, пригласил ее войти. Зрение вернулось, и вновь я разглядел ее уже в гостиной, среди упакованных коробок. Я искал в ее лице свои черты. Но вместо этого видел лишь свою мать. Что именно — карие, широко раскрытые глаза? Чуть капризно приоткрытые губы? Лицо, прекрасное, как лицо моей матери.
Возможно, чувство родства не имело никакого отношения к ее сходству с матерью, к ее глазам, но целиком и полностью — к моим. А она, в свою очередь, разглядывала себя в незнакомом еще минуту назад мужчине: лицо смуглее ее собственного, брови гуще, чуть длинноватый нос, черная шевелюра. Прежде чем я успел разобраться в своих чувствах, она заявила, что желает знать, кто я такой.
Ну и как отвечать на подобный вопрос — с чего начать? Само ее существование порождало сомнение в любом ответе, который я мог предложить. Мое имя, Садиг Али Мубарак, ей уже было известно. Адрес тоже — иначе она не явилась бы сюда и не устроила мне очную ставку с тем, что хуже чем невозможно, поскольку было вполне возможно, но упущено, скрыто и совершенно неожиданно; и у меня не перехватывало бы дух от иных вероятностей, иных путей, которые вполне могли стать моими, а я о них даже не подозревал.
Остальная информация, которую я мог предоставить, — водительские права, номер социального страхования, семейное положение, свидетельства об образовании, названия компаний, которыми я владею, различные рекомендации — все те факты, что я сотни раз указывал в различных анкетах: для правительства, для банка, для аренды машины, все те бюрократические вопросы, которые помогали определить, что именно принадлежит мне в двух странах, и отказаться от того, что не принадлежит, — была абсолютно неуместна как ответ на ее гораздо более глубокий вопрос. Я предложил ей присесть на стул, расчистил себе место на диване, заваленном барахлом, ожидающим упаковки. Паспорт мой лежал на кофейном столике, вместе с билетом, купленным за много недель до этого стука в дверь — для путешествия, которое я уже предпринимал множество раз, в обе стороны, в попытках найти свое место в каком-либо из миров.
И вот я медлил, не решаясь начать путешествие «туда», на этот раз лишь на словах. Медлил, понимая, что, сколько бы ни старался, я не в силах нарисовать цельную картину, описать сцены, внезапно, необъяснимо всплывшие в памяти. Сцены моего детства, до того времени, когда жизнь навсегда изменилась, — образы и чувства из мира историй и ритуалов, которые американская девушка, назвавшая себя моей дочерью, никогда не сумеет понять. Да и каким образом? Слишком многое нужно переводить, слишком много контекста, не имеющего корней в этом мире, из которого я вновь бегу.
Но я попытался. В конце концов, я ее должник.
Мир моего детства был мал и безопасен. Это был мир женщины, моей матери, и весь он помещался в доме, где она провела свое детство, — старомодном, «до-Раздела»[4], доме с дряхлой парадной дверью, краска с которой осыпалась давным-давно. Некое индийское семейство уехало отсюда в новую независимую Индию, а семья матери вселилась, переехав во вновь созданное государство Пакистан из собственного дома в пригороде Бомбея. Окна, из которых была видна узенькая улочка, были закрыты ставнями. Но света вполне хватало: он лился из просторного внутреннего дворика по центру некогда роскошной постройки, — дворика, вымощенного мозаикой, поблекшей от ослепительно яркого солнца Карачи, тяжелой влаги утренних туманов, внезапных ливневых потоков нечастых здесь дождей.