Сладкая горечь слез

— Не торопись, Крис. Спешить некуда. Особенно тебе, человеку, обладающему терпением, — заверила мама. Минутку полюбовавшись сыном, она вытащила потрепанный томик «Пилигрима», раскрыла на заложенной странице и прочла вслух: — «Страсть — для людей от мира сего; и Терпение — для людей мира грядущего. Итак, ты видишь, Страсть (торжественным жестом Ма указала на нас, пришедших первыми) получит все сейчас… Таковы люди мира сего; они должны получить все немедленно; они не в состоянии подождать до следующего года, и уж конечно не следующего мира, своей порции добра. Но первые должны уступить место последним…»
Мы, олицетворявшие Страсть — и недостаток Терпения, — молча наблюдали, как Крис доедает первый хот-дог и приступает к следующему. На этом месте мама решила, что для первого урока мы достаточно настрадались, и выдала нам новую порцию хот-догов, приговаривая:
— Вы ведь поняли, верно? Что этот мир — преходящее. И все его награды тоже. Они исчезают прежде, чем вы успеваете осознать. Истинная награда, единственная, которой стоит ждать, — вечная жизнь на Небесах. Вот в чем смысл.
Никто не удивился, что именно Крис «победил» в забеге. Он очень серьезно относился к происходящему в лагере, отождествляя себя с пилигримом, в чью честь был назван, с рвением, недоступным никому из нас.
В старших классах мы с Крисом стали младшими консультантами в лагере — вместе с горсткой других ребят, проводивших там лето с момента основания. Ныне «Путь пилигрима» превратился в серьезное предприятие, собиравшее сотни подростков со всей страны; при этом многим желающим приходилось отказывать — с тех пор, как дядя Рон принялся рекламировать лагерь в своем телешоу.
После десятого класса мы приехали в лагерь вечером, накануне открытия. Ма радостно продемонстрировала Путь Христианина — как теперь называлась полоса препятствий, — протащив нас до самого конца, где красовалась последняя аллегорическая инновация, воздвигнутая папой несколько дней назад. Стена Сомнений. В «Пути Пилигрима» Кристиан сбивается с Пути, и Великое Отчаяние заключает его в темницу Замка Сомнений. Поскольку сооружение настоящего замка было бы чрезмерной задачей (не говоря уже о том, что маленьким детям будет страшно сидеть в запертом помещении), мама согласилась на компромисс — пускай будет стена, десяти футов высотой, с веревками, которые помогут взобраться и спуститься с другой стороны. Я настороженно смерила стену взглядом, ибо уже в тот момент сомнение стало постоянным моим спутником, присутствие которого я упорно отказывалась признавать.
В первый день я не смогла преодолеть стену. Сдалась после нескольких попыток и просто обошла ее. Убедила себя, что у меня слабые руки — поэтому. В конце концов, другие девчонки тоже не осилили это препятствие. Несколько вечеров я размышляла о своей неудаче, но днем раз за разом терпела поражение в битве со стеной. Несколько таких же бедолаг, мучившихся рядом со мной, в итоге все же сумели справиться с задачей. Я же, торопливо проглотив обед, спешила к стене вновь и вновь. Все свободное время я тратила на тренировки, отжималась, чтобы нарастить мускулы на руках. Но даже за день до окончания курса я все еще не могла преодолеть Стену Сомнений.
В самый первый день мама всегда объясняла, что означает каждое препятствие — все эти трясины, долины, узы. Про стену она сказала:
— Вы должны понять, что сомнения отравляют веру. Они буквально пожирают ее. Сомнение необходимо преодолеть, подняться над ним и победить его, чтобы завершить путь истинной веры.
После ланча я в очередной раз улизнула, чтобы попытаться преодолеть стену. Ухватившись за веревку у подножия, я смотрела вверх, вспоминая, что мама говорила о сомнениях. Прикрыла глаза, словно это могло заглушить ее слова. Позади раздался звук шагов, и, обернувшись, с бешено бьющимся сердцем, я увидела Криса, готового дать совет, о котором его не просили.
— Просто делай шаг за шагом, Джо. Ты сможешь. Я верю в тебя.
Я еще крепче зажмурилась, пытаясь сконцентрироваться на моменте, подняться над преследующими меня вопросами, стереть их из сознания. Я видела сияние неопределенного цвета — это солнце, поднимавшееся над стеной, проникало сквозь сомкнутые веки. Ассоциации с этими словами — «глаза» и «цвет» — вернули меня во мрак сомнений, и я выпустила веревку из рук.
— Что случилось, Джо? — Крис тронул меня за плечо, я мотнула головой и сбросила руку.
— Ничего. Я… прогуляюсь.
— Давай я с тобой?
— Нет.
Брат пытался заглянуть мне в глаза, но я отворачивалась. Тогда он ласково приподнял пальцем мой подбородок и поправил выбившуюся прядь волос.
— Ты справишься, Джо. У тебя есть еще целый день.
— Да. Целый день.
Забавно, какой он был серьезный — действительно думал, будто я огорчена тем, что не могу взобраться на стену. Но волновала меня вовсе не сама стена, а аллегория — и ее проявление в реальной жизни.
Я направилась в лес за полосой препятствий. Там, под сенью листвы и ветвей, мягко шелестевших и потрескивавших на ветру, было прохладно. Я брела по лесу, словно преследуемая несокрушимой Стеной, услышала странный звук — какие-то щелчки сверху — и принялась оглядываться в поисках его источника. Заметила птичку, маленькую, совершенно обыкновенную; она вновь защелкала, а потом выдала целый репертуар разнообразных птичьих криков, дополнив его автомобильной сиреной и нежными трелями, переходящими в настоящую песню. Пересмешник. Присев на землю — очень медленно и осторожно, чтобы не спугнуть, — я наблюдала за ним. Интересно, кому предназначался этот концерт? Других птиц я поблизости не заметила. Может, просто тренировался.
Пересмешник напомнил мне о Финчах — Аттикусе и Глазастике, — совсем недавно мы читали роман Харпер Ли на уроках английского. От Финча мысль скользнула к Дарвину — диковинные животные, обнаруженные им в Южной Америке и на Галапагосских островах, подсказали идею происхождения видов от одного предка. Пока меня не пришибло этими проклятыми «решетками Пеннета»[3], я весь год спорила по поводу теории Дарвина с учителем биологии мистером Хиксом, размахивая аргументами из книги Прадедушки Пелтона. Но проблемой был не Дарвин. Никакие доводы мистера Хикса не могли поколебать мою веру в Творение. Споткнулась я на Менделе и его горохе — Мендель, монах-огородник, верил в Творение, как и я. А точнее, в доминантные и рецессивные гены, фенотип и генотип. Прилегающие мочки уха. Светлые волосы. Гемофилия. Цвет глаз. У меня — карие. У моих родителей — голубые. У обоих.
Вот так и родилось сомнение. Я не слышала никаких возражений против закона Менделя — ни от мамы, ни от пастора, ни от героев книги Прадедушки Пелтона. Никто не оспаривал тот факт, что голубые глаза — рецессивный признак, что у двух голубоглазых родителей не может родиться кареглазый ребенок. И мне пришлось выбирать — не верить собственным глазам либо усомниться во всем, что знаю о своем происхождении.
Пересмешник, закончив репетицию, упорхнул — возможно, в поисках аудитории более благодарной. Я же встала и попыталась увильнуть от напрашивающегося вывода.
Исключение. У каждого правила всегда есть исключения. На этом строится Вера. Чудеса. Им ведь нет научного объяснения. В Библии полно событий и явлений, которые ученые считают невозможными, поскольку те противоречат законам природы, — расступившееся море, исцеление безнадежных больных, воскрешение мертвых, непорочное зачатие. Я готова была и цвет своих глаз отнести к величественной категории Чудес Господних. Ничего более существенного прогулка по лесу не дала.
Но, полагаю, размышления все же помогли. На следующее утро, движимая усилием воли — в основном воли Криса, — я преодолела стену. Брат всю дорогу орал на меня, как Ричард Гир в фильме «Офицер и джентльмен», когда помогал девушке преодолеть препятствие в экзаменах на офицерский чин. Взятие стены, кажется, разрешило проблему. Я победила свои сомнения, поднялась над ними — при помощи Криса. «Я избавилась от сомнений», — твердила я себе.