Zero (СИ)

========== Боевое крещение ==========
— Назови мне хотя бы одну причину, почему я не должен.
Голос в трубке был хрипловатый, но молодой — скорее прокуренный, простуженный, уставший, — и Саша в панике принялся хвататься за всё, что попадалось ему под руку: чашку, ручку, листы-конспекты…
Потом опомнился, бешено заозирался по сторонам, но Марья Владиславовна заваривала себе кофе, попутно зажав между ухом и плечом сотовый телефон, так что ее широкая спина в поношенном брусничном свитере, обычно успокоительная и надежная, заслонить и спасти его сегодня не могла; девочки-коллеги — те немногочисленные, что еще не уволились из их нищебродской благотворительной конторы, — были заняты на линии, каждая со своим собеседником, и первая же рабочая смена Саши началась с такого полноценного кошмара, как зрелый мужик-суицидник.
Конспекты рабочие путались с конспектами учебными, которые он читал в промежутках между не такими уж и частыми звонками — люди в России психподдержкой пользоваться не спешили, опасаясь попасть в какой-нибудь тайный «чумной список» и предпочитая решать свои проблемы самостоятельно, — листы бумаги выскальзывали из рук, валились на пол, а в довершение всех бед неловко задетая чашка хряпнулась набок, покатилась и радостно потекла на стол своим содержимым, устраивая чайную запруду.
— Я… сейчас… — промямлил он, запуская пальцы в кудряшки светлых волос, путаясь в них и едва не выдергивая с корнем; на фразы «Всё будет хорошо» и «Жизнь прекрасна» было наложено строжайшее табу, ему это вбили еще в первый день с инструктажем, так что он отмел их сразу, хотя они и попытались подвернуться под горячую руку. — Подождите, только не убивайтесь, пожалуйста…
— Ты что, стажер? — помолчав немного, задумчиво отозвались в трубке.
Саша оторопел. Вдохнул-выдохнул, покосился по сторонам снова — девочки-коллеги надолго зависли на параллельной линии, Марья Владиславовна намертво застряла у кулера, — и не нашел ничего лучше, чем беспомощно признаться:
— Ну… да. Сегодня мой первый день.
Человек на том конце провода замялся, а затем философски произнес:
— Что ж, может, это и хорошо. Может, ты как раз убедишь меня, что причин цепляться за жизнь на самом деле нет. Давай, стажер, валяй! Скажи хоть что-нибудь, и лучше уж — что-нибудь честное, а не эту успокоительную муть, которой вас там учат. Причины? Почему бы, по-твоему, мне не сдохнуть прямо сейчас?
Саша вздрогнул под гнетом чужого голоса и вспомнил, о чем спрашивал его клиент, если можно так было назвать бедолагу, находящегося на грани самоубийства и позвонившего лишь затем, чтобы другой, совершенно незнакомый человек сказал ему что-нибудь успокоительное, чтобы убедил его: жить нужно, в жизни есть смысл, каждый из людей важен, каждый действительно важен и действительно должен жить, вот только…
…Вот только что он по-настоящему мог ему сказать?
Насквозь промоченные чайным питьем конспекты слиплись, склеились, и Саша, безуспешно пытаясь стряхнуть с них на пол излишек жидкости, отчетливо осознал, что никто ему сейчас не подскажет, никто не поможет, и если связь вдруг оборвется и трубка замолчит, то виноват в этом никто не будет, поскольку психолог не несет ответственности за жизнь клиента и ни в коем случае не должен принимать его проблемы близко к сердцу.
— Вам не следует этого делать, — твердо и решительно произнес он, надеясь, что выбрал верную тактику с этим хамоватым великовозрастным типом. Раз уж тот хотел правды — так пусть ее и получит: — Потому что у вас, скорее всего, ничего страшного не случилось. Я хоть и впервые сам отвечаю на звонки, но до этого много слушал, как звонили люди, у которых приключилось горе. У вас спокойный голос, значит, никто не умер и сами вы тоже в порядке.
— Ну и что? — ничуть не впечатлившись, откликнулся человек в трубке. — А люди разве кончают с жизнью оттого, что у них кто-то умер? Если бы так, то все вокруг уже давно должны были совершить массовый суицид: каждый день кто-нибудь да мрёт. Дурацкая причина, и меня она не трогает. Я всё еще не понимаю, почему это осознание мнимого благополучия должно остановить меня и не дать переступить черту.
— Вы что, на крыше?! — перепугался Саша. В динамике что-то фонило, слышались помехи, и он, начисто позабыв о том, что у них всегда безнадежно барахлящая казенная связь — не иначе как от родного «Ростелекома», — решил, что это ветер, пришел в ужас и запаниковал. Ему совсем не хотелось по итогу первой же попытки оказания психологической помощи получить на руки труп, этой же бездарной попыткой и спровоцированный.
— А есть разница? — с легким любопытством уточнил человек. — Я, вообще-то, повеситься думал или наглотаться таблеток каких-нибудь. Побаиваюсь я высоты, это с детства. Или ты советуешь все-таки спрыгнуть?
— Я советую вам прекратить об этом думать! — в отчаянии взмолился Саша, напрочь позабывший всё, чему его учили, и проклинающий: залитые конспекты, занятых по другой линии коллег и Марью Владиславовну, после кулера беспечно скрывшуюся за облезлой офисной дверью в неизвестном направлении. — Вы же наверняка любили жизнь еще совсем недавно! Лучше вы расскажите, в чем причина вашего отчаяния, а я попытаюсь разобраться и вам помочь!
Человек на его короткую тираду только невесело и уклончиво хмыкнул, а после спросил:
— Что, уволят тебя, если я убьюсь?
— Не уволят… — оторопело проговорил Саша.
— Ну и дурень ты. Мог бы сказать, что уволят — у меня была бы как минимум причина не доставлять никому дискомфорта и неприятностей своей смертью… А так, оказывается, тебя даже не уволят, если я суициднусь. То есть ты можешь особо и не стараться и меня не отговаривать…
— Но я буду отговаривать! — громким шепотом взвыл Саша, у которого ускользала из рук и так ни секунды не находившаяся под контролем ситуация. Он представил крышу, представил у самого ее края незнакомого и чужого ему человека, представил ветер, терзающий куртку или полы его пальто, толкающий в бок и в спину, представил серость распахнутого города под его ногами, квадратные пятна крыш, окна-слепыши многоэтажек, линии дорог, череду снующих по ним машин и плаху асфальта под самым бетонным краем — но это было где-то далеко, за линиями эфиров, за башнями связных вышек, за мириадами сотовых ячеек, в огромном улье мегаполиса, а он сидел в коробочке с телефоном и мог только говорить заводным попугайчиком красивые и лживые сказки.
— Ладно, психуёлог, — миролюбиво произнес незнакомец с того конца виртуального провода. — Я понимаю, что не плачу тебе ни копейки за то, что ты тут болтаешь со мной, зажратым дураком, да и те, кто тебя нанял, наверняка не платят особо тоже… И причина у меня как будто бы смехотворная, можно сказать, что ее и нет, но зачем жить дальше, для чего — я не понимаю, совсем перестал понимать. Устал, заебался, настолько заебался ото всей этой бессмысленной круговерти, что сил никаких нет…
— Вы… отойдите только от края, — побелевшими пальцами впиваясь в трубку, пробормотал Саша, ни живой ни мертвый от мысли, что еще секунда — и ему доведется услышать предсмертный удар чужого тела об асфальт и звук разбивающегося на мелкие детали мобильника. — Это небезопасно, можно покачнуться или оступиться.
— От какого края? — не понял человек. — От кроватного, что ли? — Усмехнулся, шумно вобрал воздух — кажется, сигаретой затянулся, — и с отменной сволочистостью сообщил: — Я в квартире, вообще-то, сижу. У себя дома. Окна у меня, конечно, имеются, но вряд ли я убьюсь, вывалившись с третьего этажа. Очень велика вероятность, что выживу, только покалечусь и стану инвалидом, а это в мои планы не входит, это привнесет еще меньше смысла в мою и без того дерьмовую жизнь.
— Вы могли бы найти смысл… да в работе хотя бы… в близких людях… — окончательно растерявшись и понимая, что мелет сущую картонную ересь, произнес чуточку успокоившийся Саша.
— Глупый ты, — чуть помолчав, снисходительно сообщил ему человек. — Хоть и старательный, но глупый. Нет у меня таких близких, которым я был бы нужен, а в работе смысл только один, чтобы деньги приносила. Но тут возникает другой вопрос: на кой черт эти деньги нужны?.. Не то чтобы их чрезмерно много, а все-таки, что мне с ними делать — непонятно… Ладно, скажи-ка лучше, для чего ты сам живешь?