Имя твое (СИ)

— Ты что, больной на всю голову?! — ругается он, когда все-таки выбегает ко мне, едва набросив на плечи свой пижонский ярко-красный пуховик. — Почему не прошел в вестибюль, дерьма кусок?!
— А сам-то!
Улыбаюсь ему, попросту забывая дышать. Какой же он все-таки!.. Потом, уже оказавшись вместе в вестибюле, полном каких-то странных людей явно неформального вида, решаюсь полюбопытствовать:
— Ну и что у нас сегодня?
— Сегодня у нас очередное приобщение к прекрасному.
— Ужасы?! — ненатурально пугаюсь я.
— Нет, классика. Любишь квинов?
— Не особенно, — пожимаю плечами. — Так, кое-что слышал.
— Сегодня послушаешь, — мрачно обещает он. — И посмотришь.
— А ты?
— А я буду танцевать.
Так я узнаю, что Саша — танцор. Или как это правильно: балерун? И что он окончил Пермское хореографическое училище, а здесь, в Питере, танцует в труппе молодежного театра и живет в какой-то общаге в самой жопе мира.
— А мама-бухгалтер? — с подозрением уточняю я. Становится почти обидно: оказывается, я совсем ничего о нем не знал! Правда, с другой стороны, кто в этом виноват?
— В наличии. Только… далеко. Слышал про такой город, Первоуральск?
Отрицательно мотаю головой.
— Вот там. На заводе работает.
Я несколько минут молча смотрю на него, буквально оглушенный новым знанием. В конце концов Саша нервным движением убирает за ухо кудряшку, сует мне в руки картонку билета и, буркнув:
— Мне еще гримироваться, — исчезает в толпе.
Никогда не являлся поклонником балета. Нет, мужчины в трико — это, конечно — отдельная тема, и смотреть, как они двигаются, как перекатываются под кожей длинные сухие мышцы — сплошной эстетический оргазм, но… Ни классика, ни тем более танцевальный авангард никогда не прельщали меня сами по себе. Не визуал я по природе своей — мне ближе слова.
Но когда из мощных динамиков на нас обрушиваются первые такты «Барселоны» и на сцену, словно наплевав на земное тяготение, одним мощным прыжком врывается, влетает… я даже не сразу понимаю, что это — Саша. От восторга у меня сводит внутренности и скулы, а во рту появляется острый привкус крови — похоже, что-то я там себе прикусил. Саша…
Весь сияюще-белый, красивый и совершенно безумно, вызывающе нездешний. В детстве мне снилось, что я летаю. Для этого нужно было просто как следует оттолкнуться от земли или шагнуть с крыши. А Саша умел летать наяву и, похоже, очень слабо представлял себе, для чего существует закон земного тяготения. Так мне видится в этот миг. Так я буду думать всегда.
Ничего не помню: ни музыки, ни сюжета, ни других исполнителей — ничего. Кажется, их там много: мальчики, девочки. Пустота. Ничего, кроме него — моего счастья, моей боли, моего наваждения.
Когда он падает подстреленной птицей на сцену, а потом поднимается с нее под торжествующее: «The Show must go on!», я умираю и воскресаю вместе с ним. Только он может проделать со мной такое. Только он. Какой же я идиот, что не догадался купить цветы!
Ладно. В следующий раз.
Он выходит ко мне спустя почти час после окончания выступления. Я жду его в стремительно пустеющем мраморном вестибюле: усталый, выжатый, счастливо-отрешенный. Ничего не могу сказать, только бормочу как полоумный:
— Саша! Какой же ты!.. Саша!
— Понравилось? — снисходительно интересуется он, наматывая на шею полосатый разноцветный шарф.
— Еще бы! В следующее воскресенье мне тебя точно не переплюнуть!
— В следующее воскресенье… — произносит он, отчего-то слегка замявшись, что вообще-то ему совсем несвойственно, — ничего не получится.
— Почему? — мы стоим на улице, а с неба, как и в прошлый раз, хлопьями падает снег, и мне вдруг начинает казаться, что это отвратительный ледяной ливень льется прямо на наши не прикрытые зонтами головы, стекает за шивороты, набегает в зимние сапоги…
— Я уезжаю в субботу. В Москву.
— На выходные? — чувствуя себя полным идиотом, спрашиваю я. Надо же, разнервничался! Идиот и есть.
— Полагаю, навсегда.
Не-е-ет! Так не бывает! Не может быть!
— Почему?
— Меня в театр пригласили. Представляешь? В настоящий театр.
— В Большой? — решаюсь уточнить я.
— Почему непременно в Большой? — удивляется он. — До Большого я еще не дорос. Нет, в Новую оперу. Театр молодой, но… Представляешь? Я буду танцевать в Москве!
— Сто двадцать пятого лебедя? — мрачно интересуюсь я. Кажется, до меня начинает доходить, что все происходящее сейчас — всерьез. И что уже совсем скоро мы с Сашей расстанемся. Навсегда.
Он улыбается и, внезапно стянув с руки варежку, дергает меня за ледяной нос.
— Злыдня! Не бойся! Все когда-нибудь начинали с массовки. Но, знаешь… я буду чертовски замечательным лебедем! И в конце концов они дадут мне ведущую партию.
Не сомневаюсь. Вот уж в этом я ни капли не сомневаюсь.
— И… я смогу к тебе приезжать?
— А зачем, Глеб?
Мы уже почти дошагали до спуска в метро, и Саша вдруг становится почти смертельно серьезен.
— Я… я думал… — получается какое-то жалкое блеяние. Мама бы мной не гордилась в этот момент. — Думал, что у нас…
— Ничего у нас нет, — светло улыбается Саша. — И ничего не будет. Все ты себе нафантазировал.
Мы стоим под фонарем, и я, словно зачарованный, смотрю, как мохнатые снежинки запутываются в золоте его выбившихся из-под шапки кудрей.
— Саша…
— Прощай! — решительно говорит он, накрывая мои губы своим горячим ртом. Я даже не успеваю среагировать на этот последний — хочется сказать «контрольный» — и единственный между нами поцелуй, а мой ангел уже разворачивается и бежит от меня прочь, к стоящему на остановке автобусу, чей номер я даже не успеваю разобрать. Автобус дожидается последнего спешащего к нему пассажира, закрывает двери и величественно отъезжает.
И мне не остается ничего другого, как строго сказать себе: «The Show must go on!» — и нырнуть, пытаясь сбежать от себя, в темную пасть подземного перехода.
========== 2. ==========
  *
— Глеб! Старостин! Там тебе больного привезли. Спустись.
«Глебушка не хочет спускаться вниз. Глебушка хочет хр-п-п-п…»
— Глеб!
Голос у моего сегодняшнего напарника, Виктора Семеновича, точно та самая иерихонская труба. Попробуй не проснись!
Вздыхаю. Я нынче — самый молодой, остальные — Виктор Семенович с Толяном — сильно старше, можно сказать, почти деды. Мне, стало быть, и бежать. Проклятое дежурство! Хоть бы раз удалось поспать по-человечески!
— Что там у вас? — киваю фельдшеру, нехотя принимая у него из рук документы. Лицо до чертиков знакомое — не в первый раз к нам возит. Кажется, мы даже как-то вместе на чьем-то дне рождения квасили. У него еще девушка в нашем отделении работает. Девушка — Юля, а он? Игорь?
— Представляешь, театр на гастроли приехал — прямо со сцены забирали. Впервые со мной такое.
— Театр? Какой театр? Дед, что ли, древний опять ногу подвернул? Таскают с собой стариков на гастроли… Или же какие-то олухи сверху вниз сиганули? На трапециях качались? Новаторы-авангардисты! — когда я научился так отвратительно ворчать?
— И не дед вовсе! — смеясь, машет рукой Игорь. Или Виталик? — Представляешь, молодой совсем парень. Прыгнул, споткнулся — гипс. Доплясался, короче.
«Доплясался», — все еще крутится у меня в голове, когда я подхожу к лежащему на каталке пациенту. Даже сквозь почти смертельную бледность и прожитые врозь годы я не могу не узнать этого лица: тяжелых век, закушенных губ и чеканного профиля.
— Здравствуй, Саша.
— Блядь! — устало роняет он и открывает глаза. — Глеб, это ты?
Так странно… Мы не виделись с ним… сколько? восемь лет? А узнали друг друга мгновенно: с первого взгляда, с первого слова. Другое дело, что на лирику у нас сейчас совсем нет времени. Перелом у Саши, если верить рентгеновскому снимку (а с чего бы мне вдруг ему не верить?), довольно отвратительный: мало того, что сам по себе болезненный, так еще и со смещением.