Имя твое (СИ)
— Я очень хочу поверить, знаешь? По сути, мне больше ничего не остается, кроме как верить тебе. — И тут же, без перехода: — Будешь меня оперировать?
— Буду. А ты хочешь, чтобы именно я?..
— Сестры говорят, ты лучший.
Вот такие пирожки с котятами… У каждого из нас своя минута славы. И своя расплата за эту минуту.
— Я постараюсь, Саша.
Светлый, очень серьезный взгляд — в упор.
— Ты уж постарайся.
Собственно, на этом наш разговор можно считать законченным, но мы еще перебрасываемся несколькими ничего не значащими фразами из серии «о природе, о погоде», а потом он решается спросить:
— Когда операция?
— Послезавтра. Ты тут морально готовься, что ли.
Саша улыбается в ответ — мой стойкий оловянный солдатик:
— Всегда готов!
*
Во время операции руки у меня не дрожат. Все-таки правы те, кто говорят, что, мол, профессионализм не пропьешь и… гхм… не протрахаешь. На самом деле я запретил себе думать, что это — Саша. Просто очередной пациент, очередная сломанная кость, очередная операция. Рутина.
Главное — заранее все продумать и просчитать. Нарисовать себе схему. Проверить наличие инструментов. А то в прошлый раз куда-то задевалось страшно нужное сверло. Пришлось на ходу импровизировать. Импровизация движет медицину вперед, она штука довольно прикольная. Но не сейчас. Не с Сашей. Поэтому лично проверяю все сам, вызывая обиженный взгляд ассистирующей медсестры с красивым именем Мария. Дескать, недоверие и все такое. Она тоже специалист со стажем, но… лучше я потом извинюсь.
Саша улыбается мне молча, и от того, что его улыбка выглядит испуганно и неловко, у меня на миг холодеет где-то в районе сердца. Решительно запрещаю себе смотреть куда-то помимо операционного поля. Вообще, зря я так рано пришел. Мое дело войти, когда все будет готово, и сделать, как надо. Но это Саша. Где там в моей дурной голове положение «выкл.»?
Надеюсь только, что это как раз тот случай, когда рутина мне в помощь.
Помыть руки. Обработать. Затем — халат и перчатки. Анестезиологи уже при деле. У нас отличные анестезиологи. Просто замечательные! И наркоз, введенный в позвоночник, не обернется для Саши вечным параличом. Я должен в это верить. Обязан. И я верю. Саша… Не смотреть! Только на ногу. Ноги у всех одинаковые. Или нет?.. В ближайшее время я просто обязан думать именно так. Только так. Не человек — нога. Нога зафиксирована и лежит на управляемом турникете. На переднюю часть стопы надели стерильную хирургическую перчатку. Все, готов. Можем начинать.
Как там сказал первый советский космонавт Юрий Гагарин? «Поехали!»?
Дальше — как во сне. В таком странном, мутном сне, где ты бесконечно повторяешь одни и те же давно набившие оскомину действия — и никак не можешь проснуться. Разрезаю. Прижигаю. Убираю гематому. Вправляю перелом.
Ассистирует мне Толян. (Для кого Толян, а для кого и Анатолий Борисович, отличный хирург, уважаемый специалист. Пытались мне нынче в ассистенты кого-то из студентов-шестикурсников навязать, но я не дался. Сашина нога — не поле для экспериментов.) Сверлю отверстия. Каждый раз странное ощущение, точно делаешь на даче ремонт.
Дальше и вовсе похоже на детский конструктор. (У меня был такой: металлические пластины с дырками для соединительных шурупов. Отличная штука, скажу я вам!) Пластина с шестью отверстиями накладывается на поверхность кости. Пока Толян удерживает пластину, моя задача — вкрутить винты. Затягивать их следует медленно, при тщательном контроле промежутка между отломками кости.
Нужно вернуть стабильность лодыжке. Беру таранно-малоберцовый синдесмозный винт (Наши мужики, кстати, таким образом проверяют степень опьянения: если можешь бодро, не путая слова, несколько раз проговорить на скорости: «Таранно-малоберцовый синдесмозный винт. Таранно-малоберцовый синдесмозный винт. Таранно-малоберцовый синдесмозный винт», — значит, связь с реальностью еще не утрачена. Не можешь — пора закругляться. Хороший метод. Точный.) и вкручиваю его через пластину. Потом через шесть недель я этот винт удалю.
Сшиваю связки. Активный дренаж. Внутренние и наружные швы. Потом еще и гипс наложат. Но это – потом, после. Совсем уже мелочи.
— Всем спасибо!
Это просто работа, да?
Если сегодня я все сделал правильно, то Саша будет танцевать. Правда, есть еще такая штука, как реабилитационный период.
*
На следующий день Саша не спрашивает меня, насколько удачно прошла операция. Улыбается, сверкая зубами, шутит. Я говорю, что все хорошо. Он отвечает, что верит. Но я знаю: просто делает вид. Может, на сцене он и талантливый актер (хотя, как мне кажется, балет и драма — все же слишком разные грани сценического таланта), но здесь и сейчас я ему не верю. Саше страшно. И я изо всех сил пытаюсь уменьшить этот страх. Не изгнать, нет. «Вся королевская конница, вся королевская рать», подозреваю, нынче не справятся с этим непростым заданием.
А я… Я просто прихожу, сажусь на край кровати и говорю. Про то, как прошла операция. Сколько подобных операций мы проводим за год. (Мно-о-о-го!) Как люди после этого возвращаются к привычной жизни. (Был, кстати, даже один фигурист. Обойдемся без имен. Так он, выйдя от нас, потом даже Олимпиаду выиграл. То-то же!) Вспоминаю смешные случаи из практики. («Однажды медсестра подвинула стойку с капельницей, а бутылка с нее сорвалась и упала прямо на голову пациенту. Хорошо, он успел ее поймать».)
Кроме меня Сашу никто не посещает. В первый день после того, как его к нам доставили, была довольно большая компания — видимо, коллеги. Они ушли, а Саша потом до ночи лежал, уткнувшись лицом в стену. Когда я все же до него докопался по поводу данного приступа скорби (о ноге он, конечно, тоже переживал, но не столь… драматично), ответил:
— Они уезжают завтра. Понимаешь? И мою партию будет танцевать Артурчик из второго состава. Незаменимых нет. Или как там? «Лес рубят — щепки летят»? Похоже, что я — та самая щепка.
Я уверяю его, что он — не щепка, а птица, что он вернется на сцену и все будет хорошо. Что он снова сможет летать.
Он кивает.
Я чувствую, что на сей раз уже он мне не верит. Значит, буду верить я — за нас двоих. Хотя и принято считать врачей жуткими циниками, которые «ни в бога ни в черта», но на самом деле у нас без веры в конечный результат никак нельзя.
Я уже планирую, что предложу ему пожить у меня после операции. Подыщу ему самого лучшего в Питере врача-физиотерапевта. (Есть у меня несколько подходящих кандидатур в записной книжке.)
Мне ничего от него не надо. Только бы он был рядом, только бы он снова смог выйти на сцену. Только бы… только бы… Нет, неправда! На самом деле я почти до боли хочу возможности своего присутствия в его судьбе. Рядом, если не вместе. Стать неотъемлемой частью его жизни. Ждать его дома и готовить ужин к его приходу. (Интересно, эти, которые танцуют, они что-нибудь да едят?) Касаться его руками врача, если нельзя — любовника. И однажды… может быть… увидеть, как растает лед, сковывающий его сердце. (Или не увидеть, да. Иногда мне кажется, что это совершенно не важно.)
— Пойдем погуляем.
— Издеваешься? Я сегодня ночью в сортир поперся. Герой, че, на костылях. И, конечно, навернулся от души. Грохоту было! Больше всего испугался, что снова ногу покалечу. Нянечки в ужасе сбежались… А ты говоришь «погуляем»…
Про ночной «шум» я знаю — уже доложили добрые люди. Но все равно: лежать и не двигаться при проблемах с конечностями — последнее дело. Мышцы совсем забудут, на кой они нужны. Да и до осложнений с легкими можно долежаться. Поэтому я безжалостен:
— Гулять ты будешь при свете дня. Со мной в качестве страховки. Поверь, я не дам тебе навернуться.
Если бы потребовалось, я бы носил его на руках. По роду деятельности я сильный. А Саша… Саша и прежде был похож на гордую, длинноногую и длиннокрылую птицу, а уж сейчас, когда он почти ничего не ест, и вовсе — кожа да кости. А косточки у него изящные и хрупкие (чтоб им!). Птичьи.