Двенадцать (СИ)
– Эй! Ты чего?! – испугался Василий Степанович.
А бывалый Михалыч высунулся на лестницу и со всей мочи заорал:
– Доктора! Человеку плохо!
Похоже, расчет был на то, что в толпище, не торопясь стекавшей по лестнице, обнаружится хоть один доктор. И таки обнаружился! Молодец все же Михалыч! Умище!
– Пропустите! Пропустите!
Подошедший пожилой врач имел вид самый что ни на есть буржуйский: пальто с бобровым воротником, солидная меховая шапка, на носу – пенсне. Глядевший на него снизу вверх (Голова упавшего парня располагалась у Васьки на коленях. Не на пол же ее класть?) Василий Степанович мысленно посокрушался: ну кто же нынче ходит в подобном старорежимном облачении по Петрограду?! Грабанут ведь за милую душу! Патрули везде не поспевают. А и не грабанут… Сколько на улицах сейчас тех, что к буржуям всех мастей теплых чувств не питают? Иные даже из патрульных (ребята рассказывали) возьмут такого… в пенсне и в темном переулке – к стенке его, классового врага!
Доктор обогнул валявшуюся на полу винтовку, которую пришлось снять, потому как мешала, зараза, и наклонился над упавшим. Прижал кончики пальцев к белой запрокинутой шее, пожевал губами, по очереди оттянул все еще пребывавшему без сознания студенту нижние веки, заключил:
– Обморок. Обычный голодный обморок. Едят мало, живут быстро. Вот организм и не выдержал. Пешком, поди, издалека шел, здесь попереживал, поволновался… Искусство – штука… переживательная. Как придет в себя… – тут доктор через стеклышки проклятого буржуйского пенсне посмотрел на Василия Степановича своими внимательными, почему-то неприятно цепкими глазами, – напоить горячим чаем и накормить. Да, и пусть отдохнет денек, никуда не скачет.
– А он… придет в себя? – зачем-то уточнил Василий Степанович. Доктор его не убедил. Слишком тяжелыми, безжизненными ощущались на коленях голова и плечи лежащего неподвижно юноши.
– Придет, куда денется! Эх… – доктор скривился, махнул рукой, потом без всякого предупреждения отвесил студенту две резких пощечины. Василий Степанович уже хотел было возмутиться подобным отношением к больному, но тот вдруг вздрогнул и наконец-то открыл глаза.
И тут уже вздрогнул в ответ Василий Степанович. Оказавшиеся внезапно чересчур близко глаза были глубокими и какими-то совершенно бездонно-синими, цвета предгрозового неба. Он таких и не встречал ни разу. Или просто никогда ему особо не было дела до чужих глаз. А нынче, выходит, было?
– Ну вот, все в порядке с вашим падшим ангелом, – непонятно пробурчал себе под нос доктор и, не слушая благодарностей, резво рванул к выходу. До Василия Степановича успело донестись: «Жена, наверное, уже потеряла…» А еще он услышал, как Михалыч окликает стоящего внизу, возле дверей на улицу, Федьку Лыкова:
– Проводить товарища доктора домой! Доставить без приключений, на высшем уровне.
Парень, лежавший до этого частично – на полу, а частично – на руках у Василия Степановича (руки уже затекли и изрядно ныли), заворочался и попытался сесть. Получалось у него не очень. Беднягу штормило, и вид он имел почти до синевы бледный.
Василий Степанович помог ему переместиться, облокотиться о стену, а сам встал, разминая затекшие руки и ноги. Любопытствующие и сочувствующие, столпившиеся вокруг них, осознав, что трагедии на сегодня отменяются и ничего интересного уже, похоже, не случится, принялись расходиться. В зале потушили свет, и только снаружи, с лестницы, еще ложились на пол и людей теплые желтые полосы.
– Живешь-то ты где?
– Васильевский.
– Фью! – присвистнул Василий Степанович. – Далековато. И как планировал отсюда добираться?
– Пешком.
– Пешком не дойдет, – подключился к разговору вернувшийся Михалыч. – К утру где-нибудь в сугробе найдут. Или не найдут, – прибавил он философски. Василий Степанович отчетливо видел, что старику хочется курить и домой. А вот разбираться с этим всем не хочется совершенно. Но насчет «найдут – не найдут» он вообще-то был прав. Сколько их, таких «ходоков», оттаивало лишь к весне или же всплывало по вешним паводкам со дна каналов?
Выход имелся только один. И Василию Степановичу он не слишком нравился. Но…
– Тогда ко мне. Я тут живу недалеко.
– Простите, но это…
Василий Степанович даже ногой в раздражении притопнул. Потому как рвалось с языка что-нибудь крепкое, а ситуация вроде бы не способствовала. Да и Михалыч не поощрял.
– Останешься здесь валяться или ко мне пойдешь?
– К себе пойду.
– Ну-ну, – хмыкнул Василий Степанович, снисходительно созерцая довольно жалкие попытки самостоятельно подняться с пола. Потом все-таки протянул руку. – Значица, ко мне. Точка.
К его удивлению, едва стоящий на ногах парень на сей раз спорить не стал. Кивнул молча. Не совсем безмозглый гражданин – и то хлеб.
– Тебе помочь? – поинтересовался Михалыч.
Подмывало взмолиться: «Забери это чучело к себе, бога ради! У тебя жена супы варит буквально из топора, квартира нормальная. Ты взрослый, умный… А я…» Но Василий Степанович задавил порыв на корню. Михалычу, в отличие от него, тащиться черт знает куда – около часа бодрым ходом на ночь глядя. Как там матушка говорила? «У каждого – свой крест, Васютка!»
Он поудобнее пристроил на плече винтовку, одернул шинель, поправил на голове картуз с нашитой на него матерчатой красной звездой. Хорошо, что на сегодня больше заданий нет.
– Сами справимся. Не маленькие.
По лестнице Михалыч все-таки помог студента спустить. Вдвоем оно всяко вышло сподручнее – ноги парня держали слабо. А на улице сказал:
– До завтра! – и стремительно зашагал в противоположную нужной им сторону. И не поверишь, что человеку уже за сорок. Резвый такой старик. Крепкий. Правильный. В партии – аж с девятьсот пятого.
– Ну, цепляйся, что ли, за меня шибче, – вздохнул Василий Степанович и, почувствовав, как пальцы студента довольно уверенно ухватились за его локоть, двинулся в метельную круговерть.
За их спинами ветер остервенело трепал приклеенную у входа афишу: «…11 февраля… Александр Блок… поэма «Двенадцать»…» Афиша трепетала, словно плохо закрепленный парус, чтобы в какой-то миг окончательно оторваться от стены и улететь неведомо куда: в ночь, мрак и вьюгу.
*
– Пойдем, пойдем! Здесь раньше дворник жил. Один из пяти. Дом-то – немаленький. А самый главный ихний дворник – во дворе. Видал, дом справный, деревенский? Его. Я как-то заходил. Хорошо там! Тепло-о-о… Печка русская, настоящая. Все чин чином. Только он сейчас не главный, дворник-то, а единственный. Пятерых нынче и бывшим буржуям не потянуть. Так что комнатку мне отписали. Живу теперь вот, наслаждаюсь. Ну и что, что почти подвал? Живут же люди. И я живу.
Василий Степанович и сам не понимал, чего его вдруг в разговоры унесло. Сроду, кажись, так много не трепался. Все потому, что студентик, которого он, почитай, уже четыре квартала на себе пер, все чаще норовил от руки Василия Степановича отцепиться и в сугроб присесть. А то и прилечь, да. Даже в беззвездной метельной темноте было заметно: белый, как тот сугроб. А губы – напрочь синие. «Не дотащу!» – с ужасом осознал Василий Степанович. Вот и отвлекал, завлекал его разговорами. Требовал реагировать, хотя бы мычать. Иногда спрашивал:
– Ты со мной?
В общем, пока добрались до своего родного Столярного, думал сам рядом со спасенным ляжет и сдохнет. То-то будет загадка тем, кто утром их обнаружит: рука к руке – солдат Красной армии с винтовочкой и студентик чахлый в буржуйских ботинках. Это если раньше какие-нибудь небрезгливые воры не обшмонают. Тогда и вовсе в исподнем лежать придется.
Не сдох. Сволок практически бесчувственное тело вниз по ступенькам, отпер дверь, сгрузил непрошеного гостя прямо у входа, отправился лампу зажигать. Керосиновая лампа света давала негусто, но хоть не полная темнота.
В выстуженной за день комнате было видно, как изо рта от дыхания поднимается пар. (У студентика, бесформенной грудой валяющегося на полу, – совсем мало.) Ничего, на то и «буржуйка». Сначала – обогрев, а потом уже – как в той сказке: напоить, накормить и спать уложить. Василий Степанович сказки любил. Особенно когда их мама рассказывала.