Двенадцать (СИ)
Дрова в печи схватились быстро и весело, загудели, нагревая воздух и возвращая коже болезненную чувствительность. Хорошо быть бойцом Красной армии! Не надо по ночам чьи-то чужие заборы или мостовую ради тепла разбирать. Дрова вместе с довольствием полагаются. Никаких тебе голодных обмороков.
Отогревшийся и успевший поставить небольшой медный чайник на раскаленную поверхность печки Василий Степанович вернулся к своему хозяйскому долгу: подтянул опять провалившегося в беспамятство гостя к постели, взгромоздил на нее бессознательное тело, стал стягивать с ледяных ног ботинки. «Сейчас бы спиртом растереть!» Только вот ни спирта, ни чего-то похожего в его бедном революционном быту не наблюдалось. Наглядевшись за жизнь на сильно пьющего отца, Василий Степанович к пьянству относился резко отрицательно, а потому и сам не пил, и дома не держал. Как-то не думалось, что оно может пригодиться в этаких вот… медицинских целях.
Ну ничего, и без народного средства справимся. Запасец травок, кстати, у него имелся. Мята там, сушеные листья смородины, душица. Летом Михалыч от какого-то родственника из деревни это пахучее сено чуть ли не мешками привозил и с ребятами делился. Василий Степанович травки не особо жаловал – не очень-то они походили на настоящий чай. (Тот, что прежде можно было купить в чайной: из крутобокого блестящего самовара, да еще и с баранками. Или с бубликами. Василий Степанович даже и не помнил уже, что он когда-то любил больше: баранки или бублики? А уж конфеты и вовсе казались чем-то далеким, подернутым дымкой воспоминаний, словно сказки, что рассказывала мама.) Однако, как говорится, на безрыбье…
В комнате значительно потеплело. Василий Степанович скинул шинель. Поразмыслив, накрыл ею все еще пребывающего то ли в беспамятстве, то ли в болезненном полусне студента. Жар костей не ломит. Запыхтел на печке чайник. Пришлось лезть на полку за кружками. Специальной посуды для заварки в хозяйстве Василия Степановича не водилось. Не успел прикупить, да и повода, честно говоря, не было. Много ли одному-то мужику нужно?
Вскоре по подвалу поплыл совершенно одуряющий запах свежезаваренных трав: мелисса, зверобой, смородина, мята. Запах лета.
– Эй, давай просыпайся!
Василий Степанович осторожно потрепал своего гостя по плечу. Не по морде же его бить, как тот доктор в пенсне. Интеллигенция! Что он будет делать, если студент не пожелает очнуться, даже и представлять не хотелось. Ближайшая больница находилась довольно далеко, да и переться туда раньше, чем утром, смысла не имело.
– Просыпайся! Эй!
Со второго раза болезный таки очнулся: дернулся, пытаясь сесть, распахнул свои синие даже в подвальном полумраке глаза. (По позвоночнику Василия Степановича отчего-то, как тогда, в театре, проскребло холодом.)
– Где я?
– У меня. Не помнишь, что ли?
Студент потер рукой лоб, стянул с головы смешную шляпу с уныло обвисшими полями, попробовал выбраться из-под шинели, но только в ней запутался. Спросил устало и как-то безнадежно:
– А вы кто?
– Вот те на! – Василий Степанович аж с досады себя по коленям прихлопнул. Волочешь тут всяких на себе, разговоры с ними разговариваешь, а оказывается, тебя и не слушают вовсе! – Мы на концерте познакомились. Я там за порядком следил. В патруле, значит. Товарищ… м-м-м… – он все же вспомнил и почему-то ужасно этому факту обрадовался, – товарищ Блок. Вот! «Черный вечер, белый снег…» Ты еще на вазе устроился.
– А-а, солдатик! – губы все еще сидевшего на кровати студентика дрогнули в робком, но уже вполне узнаваемом подобии улыбки.
– Не «солдатик», – строго одернул его Василий Степанович, страшно не любивший вот этого всего: «солдатик», «парнишечка», «мальчоночка», – а боец Красной армии.
– Как же вас зовут, товарищ боец Красной армии? – теперь уже улыбку на тонких губах спасенного нельзя было перепутать ни с чем другим. Правда, улыбка у него вышла совсем необидная. Мягкая, что ли?
– Василий Степанович я.
– Хорошее имя, – враз делаясь серьезным, кивнул студент. – А я – Лесь.
Он не иначе как чудом выбрался из-под шинели и сейчас сидел на кровати, спустив ноги на пол и протягивая Василию Степановичу узкую бледную ладонь. Такую ладонь пожимать-то боязно – вдруг раздавишь своей мужицкой лапищей?
Но обижать гостя Василий Степанович не стал: тряхнул протянутую руку аккуратно и ответственно. Та, впрочем, на ощупь особенно нежной, как представлял себе Василий Степанович «буржуйские», нерабочие руки, не была: и пальцы, несмотря на вполне объяснимую вялость, ощущались твердыми, и мозоли на них прощупывались явно не только от держания ручки – достаточно внятные.
– Ладно, – сказал Василий Степанович, завершив ритуал знакомства. – Ежели силы есть, раздевайся, ноги в обувь суй и давай к столу.
Студент со странным нерусским именем Лесь зябко поежился. То ли холод еще из костей не вышел, то ли болезненная слабость не позволяла как следует разбежаться по жилам живой горячей крови. Голодные обмороки на пустом месте не случаются.
– Может, так пока?
– Раздевайся – быстрее согреешься.
Василий Степанович решительно помог гостю избавиться от слишком тонкого, не по сезону, черного пальто. Под ним обнаружился пусть и старый, с заплатками на локтях, но определенно хорошего качества свитер из теплой, мохнатой пряжи. Все-таки не по глупости студент выделывался – понимал, что надо утепляться. Однако, когда февраль и метет, словно в стихах товарища Блока, утепляйся – не утепляйся…
Василий Степанович, тайно понадеявшись, что за день вода не успела промерзнуть до состояния голимого льда, кивнул на рукомойник в углу.
– Мойся – и к столу. Мыло там есть, полотенце на крючке чистое. Дойдешь?
Студент только плечом независимо дернул: дойду!
Наверное, странно было здесь, в темной зимней ночи революционного Петрограда, думать о таких дурацких мелочах: мыло там, полотенце непременно чистое, руки помыть перед тем, как сесть за стол, но Василий Степанович это все запомнил еще из детства. Попробовал бы кто у мамы плюхнуться за еду с немытыми руками – живо бы полотенцем по шее отхватил. Она даже отцу подобного безобразия не спускала. Поэтому и решил, когда мамы не стало: появится свой дом — в нем будет чисто. Без вещей каких-нибудь можно обойтись, а вот чистота исключительно от тебя зависит. Ну и мыло с полотенцем – штука нехитрая. И вовсе не важно, что полотенца нарезаны из старой ветхой простыни и Васькиными неловкими руками подрублены.
Дождавшись, когда студент с мытьем покончит, Василий Степанович и сам руки сполоснул (лишь зубами скрипнул: не лед, но студена водичка, черт!), а после, чуток подумав, полез на полки: туда, где хранился «на черный день» тайный запас – несколько кусков сахара. Обычно попадающийся редко, но метко в солдатском пайке сахар Василий Степанович сгрызал – без ничего, аж урча от удовольствия, потакая своей тайной детской тяге к сладкому. Но иногда могучим усилием воли все-таки отрывал от заветного лакомства кусок-другой и складывал в большую жестяную банку с давно стершейся за минувшие годы надписью и какой-то туманной бабой в шляпе на боку. Банка требовалась, чтобы сберечь сахар от мышей и крыс, которые в Васькином подвале шастали не то чтобы как у себя дома, но все же периодически являлись помародерствовать. Василий Степанович травил их крысиным ядом, но они же, подлые, как та белая контра: всех не перетравишь. А сахар по нынешним временам – не только лакомство, но и валюта. Ежели крепко прижмет, можно снести на рынок да и сменять на что угодно – хоть и на лекарства.
Правда, сегодня, похоже, сам сахар и стал тем самым лекарством. Василий Степанович тяжело вздохнул и поставил перед уже сидевшим на табурете возле старого кухонного стола Лесем исходящую паром кружку с «чаем», несколько кусков сахара – на обрывке газеты, слегка зачерствевший со вчерашнего дня хлеб. Еще пару ломтей хлеба Василий Степанович бросил на раскаленную поверхность «буржуйки». Подождав малёхо, перевернул, дал зарумяниться и степенно выложил получившуюся красоту в единственную гнутую миску (других в его скудном одиноком хозяйстве не водилось). Надо будет завтра вторую по дороге домой прикупить, что ли, коли внезапный гость в родном подвале завелся. Задержится он тут еще, поди? А и не задержится – посуда и самому пригодится.