Полонез Огинского (СИ)

========== 1. ==========
  *
Дверь самая обыкновенная. Старая, обшарпанная деревянная дверь. Такую, пожалуй, одним ударом ноги вышибить можно. Номер квартиры почему-то висит странно, боком, на одном гвозде: тридцать четыре. Григорий мгновенно жалеет, что не взял с собой молоток. (А то некоторые в хозяйственном плане — совсем без рук.) В следующий раз — непременно. Непременно!
В следующий раз, который еще неизвестно когда будет…
В следующий раз…
А из-за двери льется музыка. Страстно, горько и радостно обрушивается на случайного слушателя немного смягченная хлипкой преградой третья, заключительная часть концерта номер три Сергея Рахманинова. «Рах три». Для фортепиано с оркестром. С отличным, между прочим, оркестром польского радио. Гришка уже не помнит фамилии дирижера. Но вот того, кто на этой записи исполняет партию фортепиано, он узнал бы из тысячи самых лучших исполнителей мира. Из сотни тысяч.
Лев Долин. Лёва. Лёвушка. Лучший пианист всех времен и народов по версии Григория Лыткина. Его личный ад и наваждение…
  *
— Лёвушка играет, — вздохнула стоящая у самой двери полная женщина с неестественно-алыми тонкими губами.
Гриша покосился на нее и ничего не сказал. Да от него и не требовалось какой-либо реакции. Из-за двери продолжало звучать что-то праздничное, легкое, совершенно волшебное. Уже через несколько тактов Гриша опознал в музыке вальс цветов из балета «Щелкунчик», на который они с мамой ходили накануне прошлого Нового года. Еще долго после спектакля он старательно ловил потрясшую его воображение музыку по радио и каждый раз замирал в немом восхищении и восторге. А сейчас то, что должен был исполнять целый оркестр, звучало в обработке для фортепиано. И звучало ничуть не хуже!
— Левушка — талант, — убежденно кивнула высокой, тщательно уложенной прической дама. — Когда-нибудь мы будем им гордиться.
Словно сбитый с мысли явно не слышными ему задверными разговорами, невидимый музыкант взял неверную ноту, попытался исправить, еще раз споткнулся…
Гриша поежился. Если даже этот… который играет ТАК, спотыкается и делает ошибки, то уж его-то, неумеху, и вовсе нельзя подпускать к инструменту. Однако отступать было поздно. За спиной стояла ледяная и решительная мама, рядом — директриса музыкальной школы. Маме пришлось выдержать очень непростой разговор, уламывая ее взять Гришу посреди учебного года, напирая на то, что «мальчик любит музыку и у него абсолютный музыкальный слух». Мама, всю жизнь проработавшая медсестрой в местной районной поликлинике, рассуждала про Гришин абсолютный слух так, что даже суровая директриса прониклась. Заставила спеть какую-нибудь песенку (не любивший это дело Гриша мрачно выдал: «Вихри враждебные веют над нами») и отстукать пальцами несколько сложных ритмических фраз по краю тяжеловесного письменного стола. А потом их с мамой повели по длинным светлым коридорам сюда, к кабинету двадцать один.
Воспользовавшись возникшей в музыке паузой, директриса приоткрыла дверь и заглянула внутрь.
— Герман Степанович, вы уже закончили на сегодня?
— Да, заходите Клавдия Ивановна. …Ну что, Лев, надеюсь, вы все поняли?
Следом за Клавдией Ивановной (теперь Гриша вспомнил, что мама зачем-то еще дома несколько раз повторила специально для него имя-отчество директрисы музыкальной школы, а он, занятый своими мыслями и отчаянными переживаниями «возьмут — не возьмут», как всегда пропустил эту информацию мимо ушей) они вошли в большой просторный кабинет с огромными окнами, блестящим паркетом и лепниной на недосягаемой высоты потолке. Гриша подобную роскошь раньше видел только в театре и потому слегка оробел, вертя головой и рассматривая обстановку. И, наверное, потому не сразу обратил внимание на высокого смуглого мальчика, складывавшего ноты в большую нотную папку. (Гриша аж слегка вздохнул от зависти к подобной роскоши.) То есть сначала ему бросилась в глаза именно папка — темно синяя, жутко солидная, с тиснением на боку и веревочками-ручками, а уж потом — мальчик, державший ее в руках. Тот самый Левушка, которым «мы все когда-нибудь будем гордиться». Тот самый, который только что играл вальс цветов. Черные глаза, черные волосы, птичий профиль, руки, отчаянно стискивающие ручки той самой нотной папки.
— Да, Герман Степанович, я все понял.
Голос у него был глубокий, бархатный, как мамино выходное платье — единственный сохранившийся в их доме предмет прежней, еще довоенной роскоши. Совсем не детский голос. Маленькому восьмилетнему Грише мальчик показался очень большим, очень взрослым. И голос у него был серьезным, взрослым. Гриша сразу ощутил себя маленьким и жалким. Ребенком. Неумехой. Даже неизвестно еще, возьмут ли его в эту школу, в этот волшебный мир, где всегда звучит музыка.
— Надеюсь, вы не будете лентяйничать. Искусство — это, в первую очередь — великий труд, а уж во вторую — талант и все остальное.
Мальчик сдержанно кивнул, бросил мимолетный взгляд на вошедших взрослых, на секунду задержал его на Грише и, вежливо попрощавшись, покинул кабинет.
— Ну-с, — сказал, поднимаясь со своего стула, стоящего сбоку от черного, слегка обшарпанного инструмента, высокий и очень худой преподаватель по имени Герман Степанович («Ваша судьба — в его руках. Если скажет, что мальчика стоит взять, считайте, вам повезло!»), — и что мы тут имеем?
Решительная, почему-то похожая на взъерошенного воробья Гришина мама шагнула вперед, как будто собиралась поставить неприступному преподавателю весьма болезненный, но зато необыкновенно целительный укол, и чересчур громко, по мнению Гриши, сказала:
— Мой мальчик хочет играть на пианино. У него абсолютный слух.
  *
Классе в четвертом Григорию попался в руки потертый томик известного писателя Пушкина, с которым до того несколько раз сталкивались по школьной программе. Попался случайно. К маме пришли в гости соседи. Веселая тетя Рая Водяничева, ее муж, маленький и щуплый дядя Миша, и его брат, работавший на заводе в бухгалтерии, «импозантный», как говорила мама, хотя и довольно старый Андрей Олегович. Гриша во взрослой компании оказался явно лишним, и его отправили проведать бабу Лиду, жившую на другом конце их длинной-предлинной улицы с гордым названием Силикатная. Гриша с бОльшим удовольствием покатался бы с пацанами на катке и помахал клюшкой, но мама сказала, что у нее на Гришу другие планы: непременно требовалось проведать бабу Лиду, которая в последнее время все чаще болеет, да заодно у нее и переночевать. Баба Лида Гришке бабушкой не была. Так, «подшефная старушка», оставшаяся после войны в полном одиночестве. Гришина мама за ней «присматривала»: заходила через день после работы, мыла, готовила, помогала по хозяйству. Ну и уколы, если что. Иногда мама гоняла Гришку: мусор выкинуть, пол подмести, продуктов притащить. Гришина мама была доброй, и «подшефная старушка» относилась к ней как к родной: поила чаем и могла часами рассказывать о давно минувших временах. Гришину маму давно минувшие времена не очень-то интересовали (в настоящем проблем хватало), но слушала она внимательно и чай пила в охотку. В тот раз баба Лида и впрямь чувствовала себя неважно, ее клонило в сон. Потому она сказала: «Ты здесь посиди, почитай», — и прилегла отдохнуть. Минут десять Гриша тупо пялился в окно, потом ему это наскучило (за окном не обнаружилось ничего нового — только опускающиеся на город ранние сумерки, наглые воробьи, да покрытые каким-то странным, но вполне привычным для их городка оранжевым налетом сугробы). Книг в доме бабы Лиды почти не водилось, по большей части потрепанные брошюрки со статьями Сталина, Ленина и других партийных вождей. Гриша по молодости лет такое не читал и полагал нудным. Поэтому пришлось взять единственный том, выбивавшийся из общей унылой массы не только своим видом, но и весом: в руке он лежал тяжело и как-то основательно. Красно-коричневый, тисненый золотом, пусть и потертый от времени переплет, надпись выцветшими от времени чернилами: «Лидочке — от Кости. «Я вас любил, любовь еще быть может…» На вечную память». Гриша не понял, кто такие эти самые Лидочка и Костя, но буквы в самой книге заинтересовали — он и не знал, что такие существуют в русском языке. Книга была за авторством того самого Пушкина, про которого им восторженно рассказывала учительница в школе. Того, который «У лукоморья дуб зеленый…» Стихи Гриша не любил и считал их девчачьим делом, для сказок ощущал себя слишком взрослым, а вот пьесы…. Пьес он до того момента не читал, но в театре несколько раз бывать приходилось и не только на балетах.