Полонез Огинского (СИ)

— Ты там немного поосторожней…
Гришка закусил губу. Поосторожней… не получалось. Совсем. Просто не моглось. Но он старался. Из последних сил сдерживался, пока Лёвушка не выдохнул и не двинулся ему навстречу. И там уже стало… не до чего. Если что, решил он, можно будет попросить прощения. Потом.
«Надо придумать этому какие-нибудь музыкальные аналоги… — лениво мелькнуло в голове, когда они, совершенно обессиленные, упали на постель, переплетясь руками и ногами. — Фуга там… Джаз… Марш…»
— Полька-бабочка, — хмыкнул рядом Лев. — Интересные у тебя мысли, Гришенька.
— Я что, говорю вслух? — подивился Гришка.
— Весьма.
Гришка не удержался — несмотря на полное отсутствие сил, потянулся его поцеловать. Целовал своего Льва долго и нежно, словно выпрашивая прощения за причиненную в порыве страсти боль. Оказывается, он просто зверски соскучился по поцелуям! Да и Лев не отставал: урчал от наслаждения, постанывал, широкими движениями языка вылизывал Гришкин рот. Возбудились оба быстро — даже получаса не прошло. Во второй раз Лев сделал что-то вовсе невиданное: велел Гришке лечь на спину, а сам сел на него сверху. И двигался медленно-медленно, словно хотел окончательно свести своего любовника с ума. У Гришки мутилось в голове от странной позы, неспешного ритма, от всего этого сладкого, невозможного, запретного. От присутствия Лёвушки — такого близкого, что ближе даже невозможно представить. И от того, что нынче не требовалось глотать крики и стоны. Судя по роялю в гостиной, звукоизоляция в доме была отменная. Под конец он уже пытки не выдержал: опрокинул Льва, ворвался в него на всю длину, в несколько отчаянных рывков загнал их обоих на самую вершину и, только почувствовав, как тело в его руках скрутила судорога наслаждения, позволил себе сорваться следом.
Потом было сладкое вневременье, когда они лежали, едва касаясь друг друга, ничего не говоря, только чувствуя почти невыносимую полноту растянувшегося на целую вечность мига.
Губы Лёвушки легонько дотронулись до Гришкиного плеча.
— Я люблю тебя, человек с абсолютным слухом. Спасибо, что приехал.
Это прозвучало так просто, почти обыденно, что у Гришки странным образом сжалось сердце и защипало в глазах. Захотелось остаться здесь навсегда, навечно: в этом доме, в этом миге, с этим человеком. Спать в его постели, настраивать для него рояль, готовить вместе ужин на кухне. Какая-то невозможная сентиментальная чушь. Впрочем, будучи всю жизнь связанным с музыкой, Гришка сентиментальности не боялся. Боялся он как раз совсем другого… Неизбежного. Необходимости встать и уйти отсюда — обратно, в свою налаженную, обыкновенную жизнь.
Лёвушка лежал рядом, закрыв глаза, улыбаясь, перебирал губами Гришкины пальцы. Так мама делала в детстве: «Сорока-ворона кашку варила, деток кормила: этому — дала, этому — дала, этому — дала, этому — дала, а этому — не дала». Вот и жизнь — будто эта глупая ворона: как раз и не даст тебе того, чего ты больше всего хочешь.
— Мне к своим надо, — сказал, потягиваясь, Гришка. Каждой жилочкой, каждым суставом, каждой мышцей. Чувствовал он себя необыкновенно живым. А еще, как ни странно, молодым и красивым. Рядом с женой — очень взрослым, почти стариком. Добытчиком, опорой, отцом семейства. А здесь…
— Семья — дело святое, — невесело согласился Лев. — Погодь, схожу в душ и провожу тебя.
— Мне бы душ тоже не помешал.
Негоже приходить к жене, благоухая другим мужчиной… Да и женщиной было бы не очень.
— Тогда присоединяйся.
Совместный душ — дело небыстрое, — это Гришка знал еще с прошлого раза. Хотя сил на что-то глобальное уже не осталось, но нацеловались и наласкались они вволю. Гришке даже показалось, что Лев специально тянет время, не хочет отпускать. Но сколько ни тяни…
Хорошо, кстати, что на улице стояла жара, лето. Можно было и с мокрыми волосами из дома выйти. Мало ли, вдруг они только что с пляжа? Или, скажем, в фонтане купались?.. Ну и что, что ночь! Лев сыпал шутками и был совершенно отчаянно весел. Наконец Гриша не выдержал.
— Что с тобой?
— Ничего.
— Лёвушка?..
— Ты сейчас придешь туда, к ней. Ляжешь с ней в кровать.
— Ревнуешь, что ли? — поразился Гришка, получив в ответ мрачный, нечитаемый взгляд. — У нас вообще-то кровати разные.
— Это, знаешь ли, не обязательно трактовать буквально.
— Не буквально — тоже разные, — вздохнул Гришка. Никогда он не понимал стремления заставить любящего человека ревновать: дескать, ревнует — значит, любит. И наоборот. Гадкое чувство. — Мы с зимы в разных комнатах спим. Я — на дочкином диване, Танюшка — с Лилечкой.
Пусть уже Лев сам просчитает, когда именно началось это самое «с зимы».
Лев просчитал. Посмотрел благодарно и, пожалуй… горячо. У Гришки аж внизу живота потяжелело. Но, учитывая, что находились они сейчас в слегка подскакивающем на стыках рельсов вагоне метро, все мечты на эту тему стоило оставить на потом.
У входа в гостиницу Лев с Гришей распрощался. Сдержанно и как-то даже отстраненно пожал руку, полюбопытствовал насчет планов на завтра. Пообещал зайти в десять и поводить по Москве. На том и расстались. Только Гриша полночи проворочался на своей весьма, надо отдать ей должное, приличной и совершенно индивидуальной кровати, отчетливо понимая: он не там и не с тем, с кем хотел бы быть. А что поделать?
  *
На следующий день Лев повел их гулять по Москве. На Красной площади Лилечке понравились солдаты, стоящие, точно большие, в человеческий рост, куклы, в карауле возле Мавзолея, а Танюшке — ГУМ. Гриша купил ей там флакончик «Красной Москвы», за что получил от жены благодарный взгляд и робкое пожатие руки. Лев улыбался, балагурил, травил байки, а у самого в глазах стыла волчья тоска.
На следующий день в планах стоял зоопарк. Лев объяснил, как туда проехать, но сопровождать на сей раз не стал — не мог себе позволить совсем уж забросить репетиции. А может, по какой-нибудь другой причине. В зоопарке девчонок невозможно было оттащить от пингвинов, а Гришку — от слона. А еще они всей семьей ели мороженое: «Лакомка» и эскимо. В Энске такой вкуснятины не продавали. Гришка никогда раньше не думал, что обычная прогулка по городу может отнимать столько сил. Вернувшись вечером в номер, хотелось только одного: лечь и отстегнуть к чертям обе ноги, положив их куда-нибудь под кровать. Но тут в номере зазвонил телефон. Трубку Гришка брал с некоторой опаской: и кому бы ему было звонить в чужом городе? Оказалось, Лев. Достал каким-то образом номер, чертов прохиндей! Гришка почувствовал, что улыбается. Ведь договорились же вчера, что встретятся завтра утром, в девять. Так нет же: соскучился, позвонил. В гости зовет. Одного. Без семьи. В гости?
— Посидим, выпьем, детство повспоминаем.
Ах да! Встреча школьных друзей. При мысли о том, как далеко их с Лёвушкой способны завести эти самые воспоминания, сладко потянуло внутри. Усталость как рукой сняло. Ноги уже были готовы идти куда угодно. И даже не идти — бежать.
Танюшка держать не стала, махнула рукой.
— Ой, до чего же вы, мужики, предсказуемые! Вам бы только нажраться! Ночью по городу не шарашьтесь, а то попадете еще в милицию…
Гришка обещал ночью не шарашиться, остаться у Левушки на диване. (На диване, ага!) А утром, в виде трезвом и приличном, появиться, чтобы забрать семейство на прогулку. (В планах у них стояли парк Горького и катание на кораблике по Москве-реке.)
Дом Лёвушки он нашел легко. Чего тут не найти — такую громадину напротив Триумфальной! На пятый этаж пошел пешком, проигнорировав существование лифта. Не доверял он этой сомнительной технике, да и обращаться с ней не умел. Застрянет еще между этажами!
Лёвушка играл. Несмотря на отличную звукоизоляцию внутри самой квартиры, музыку хлипкая Лёвушкина дверь пропускала, и Гришка на несколько минут замер в каком-то абсолютном экстазе. Бетховен. Соната для фортепиано номер два. Та самая медленная ее часть, о которой так пронзительно написал великий русский классик Куприн в своем «Гранатовом браслете». «Да святится имя твоё!» Гришка не считал себя человеком, склонным к бурным проявлениям чувств, но тут у него на глаза навернулись слезы. Почему ему всегда кажется, что Левушка играет про них? Про себя и Гришку? Всегда, что бы ни играл — играет про них? Глупость какая! Хотя, возможно, в своих суждения Гришка был необъективен. В конце концов, он всего лишь обыкновенный настройщик инструментов, а вовсе не великий музыкальный критик, изливающий свет своей мудрости со страниц журнала «Музыкальная жизнь».