Полонез Огинского (СИ)

— А я от матери уйти хотела. С ней тяжело очень. Она хорошая и меня любит, но… Я при ней — как рядовой при генерале. Только по стойке смирно. Хотелось почувствовать себя… собой. И любви, будто в кино «Девчата». Ты мне казался таким взрослым, солидным. На пианине играл.
— На пианино, — машинально поправил Гришка. Налил еще по стопочке. — За любовь!
— За любовь! — согласилась Танюшка. — Хоть ее и нет. Только в кино.
И выпила разом, как Гришка ее учил. Задохнулась (но уже меньше), зажевала горбушкой черного. Подходящей закуски у них в доме не оказалось. Хлеб да банка соленых огурцов. Ладно еще, что не шоколадка «Аленка». Гришка старательно задвинул воспоминания о Лёвушке в дальний угол своей памяти. Не сегодня.
— А знаешь, что самое отвратное в этой… как ее?.. любви? То, что приходится делать в постели. Никто же мне, наивной дуре, не рассказал, как после свадьбы, поцелуев там, шампанского, фотографий на память, придется лечь в одну постель и твой прекрасный, но слегка набравшийся принц начнет совать свою штуку тебе… туда. Гадость. А в школе все про пестики-тычинки.
Тут Гришка совсем потерял нить беседы.
— Но тебе же нравилось? Ты говорила, что нравится. Что все хорошо. — «Хотя, — тут же откликнулась услужливая память, — она никогда так не стонала, не хрипела, не выгибалась, как Лёвушка. А ты, дурак, думал, что просто у женщин — все по-другому».
Танюшка фыркнула.
— Ну и сказала бы я тебе: «Убери свою штуковину, оставь меня в покое». Ты бы послушался?
Гришка помотал головой. Разговор все больше и больше скатывался в какой-то абсурд.
— Я не знал, что тебе плохо. Все говорили, что со временем оно… налаживается. Все же живут. Детей рожают.
— Вот! — Танюшка многозначительно ткнула куда-то в потолок указательным пальцем. — Я и думала, что это все для детей. Детей я хотела. Только, наверное, в моем воображении они были больше похожи на кукол. Такие большие, из пластика, в «Детском мире» продаются». Лицо резиновое. Глазами — хлоп-хлоп. Ротик малепусенький, ушки. Когда Лилечка родилась, знаешь, как я поначалу была счастлива? Думала: всё. Закончилась моя каторга, «супружеским долгом» именуемая. И ты был молодец-молодцом. На диван перебрался, к деточке нашей по ночам прыгал. Вот тогда, Гришаня, я и почувствовала себя совсем-совсем счастливой. И опять вспомнила про любовь. Потому что все, как в кино: ребенок — в кроватке, муж…
— На диване, — понятливо кивнул Гришка. — Никаких грязных домогательств, типа «сунул-вынул».
— А потом ты вернулся в нашу постель, — грустно закончила свой монолог Танюшка, — и снова потребовал «этого»…
В отличие от других мужиков, которых знал Гришка (мужские откровенные разговоры, ха!), ему «это» требовалось не так уж и часто — вполне хватало раза в две-три недели. Похоже, в случаях, не связанных с Лёвушкой, Гришкин темперамент уходил в глубокую спячку. Но все же совсем уж монашеский образ жизни ему никак не подходил. А зря…
Гришка горько рассмеялся, словно ворона закаркала. А он то считал себя уродом, потому что исхитрился полюбить мужика! А оказывается, он к тому же несколько лет, сам того не ведая, насиловал за какие-то неведомые грехи связанную с ним судьбой женщину. Молодца! Красавчик! Тут не Моцарта в пору ядом травить, а самому хряпнуть стаканчик отравы, заместо водки. Которая, кстати, уже почти закончилась. (Да и бутылка была слегка початая.)
— Я не знал, — беспомощно пробормотал он, разливая по рюмкам последние капли. «Лучше в нас, чем в таз», — как говаривал отчим. — Не знал, что ты это так… видишь.
— А разве бывает иначе?
— Бывает, — убежденно сказал Гришка. — Это же любовь, радость.
Танюшка поморщилась, пьяно шмыгнула носом. С непривычки ее совсем развезло и, похоже, самым верным решением сейчас было бы оттранспортировать супругу в постель и оставить ее там отсыпаться. Одну. Но у Танюшки на сей счет имелось своё мнение. Похоже, длительное молчание успело настолько основательно ее достать, что сейчас она совершенно не хотела спать — только говорить.
— Откуда ты знаешь? — подозрительно вопросила она. — Про «любовь-радость»? С ней, твоей — не хочу даже знать ее имени! — у тебя так?
«С ним».
— Так.
Любовь. Радость. Статья правда маячит где-то на горизонте, но это пустяки, сущая ерунда. Чушь какая-то лезет в голову. Все равно ведь любовь.
— Но ты от меня не уйдешь?
— Нет.
— И Лилечку станешь водить на елки?
— Конечно.
— И спать будешь на диване?
— Да.
— Ура! — внезапно с широкой, радостной улыбкой сказала Танюшка и мгновенно заснула, уронив голову на сложенные на столе руки. Пришлось тащить ее в спальную, раздевать, укутывать одеялом, а потом долго курить на лестничной площадке, глядя в окно на падающий на улице снег.
На следующий день Гришка позвонил Льву. Не из дома, само собой, с почты. По номеру, записанному неровным Лёвушкиным почерком на порядком потрепанном обрывке нотной бумаги, никто не отозвался. Гришка вздохнул то ли с грустью, то ли с облегчением и приготовился жить дальше.
  *
Летом они всей семьей все-таки выбрались в Москву. Лёвка, гад, вытащил. Позвонил Гришке на работу, в консерваторию, долго рассказывал, как выступал с концертами в братской Польше и насколько у этих поляков сложный язык. Потом долго молчал и наконец выдохнул: «Может, приедете летом? У меня в июле никаких планов. Покажу вам Москву». И столько отчаянной тоски послышалось глупому Гришке в этом: «Может, приедете?» — что он ответил, даже не раздумывая: «Приедем».
Полетели самолетом. Все-таки для двух суток поездом Лилечка была еще мала. Перелет обернулся адом: Танюшку укачивало и тошнило, Лилечка всю дорогу плакала — у нее болели ушки. В аэропорту Гришу с семейством встречал Долин: в светлой рубашке с коротким рукавом и светлых же брюках — весь из себя заграничный и совершено неотразимый. Представился Гришкиным другом по музыкальной школе, галантно поцеловал Танюшке руку. (И откуда поднахватался буржуйских манер, тварь скользкая?) На такси отвез их в гостиницу «Москва» — прямо напротив Красной площади. Вот ведь, оказывается, какие у человека имелись в здешних краях связи! Номер им дали хороший, большой, светлый, с двумя кроватями и диваном для ребенка.
— Пойдем гулять по столице? — радостно поинтересовался Долин.
— Я — спать, — решительно заявила Танюшка. Выглядела она откровенно не очень. Да и Лилечка сонно терла глазки.
— А я бы прогулялся, — решил с замиранием сердца Гришка.
Из гостиницы они вышли чинно и благородно. Спустились в метро. Лев рассказывал про мелькавшие за окном поезда станции, про планы на совместные прогулки, про культурные мероприятия столицы. Гришка не слушал. Смотрел на него и не мог оторвать глаз.
В конце концов Лев не выдержал. Тихо попросил:
— Не смотри. Я же не железный.
Гришка опустил глаза, но все равно чувствовал его присутствие рядом: всей своей шкурой, каждым оголенным нервом — так струна чувствует нажатие клавиши, так рояль ощущает дрожание струны.
Жил Лев в большом солидном доме цвета желтого песка на Кутузовском проспекте, совсем недалеко от Триумфальной арки. Большой подъезд, пятый этаж, лифт. В лифте Гриша едва держал себя в руках, чтобы не наброситься на Лёвушку с поцелуями. Лифт, как назло, полз медленно, скрипя и замирая, словно собираясь вот-вот заглохнуть. Когда Лев открывал дверцу этого чудовища, руки у него откровенно тряслись. Про квартиру Гриша ничего понять не успел. Только то, что в ней имелось несколько комнат и в одной из них виднелся рояль. (Рояли, а также пианино Гришка видел в любом состоянии — похоже, это уже была профдеформация.)
Входную дверь Лев закрыл за собой тщательно. А вот дальше… Одежду они скидывали или даже сдирали с себя по дороге. В спальню ввалились уже голыми, а дальше… Гришка только успел спросить:
— Ты готовился? — а то ведь порвал бы к чертовой матери!
Лев молча вручил ему баночку с вазелином и лег на кровать. Задыхаясь и целуя все, до чего только удавалось дотянуться, Гришка перевернул его на живот и вздернул на четвереньки. Именно так он это видел все минувшие с их последней встречи месяцы. Именно о таком мечтал, отчаянно дроча в душе. Аж застонав от восхищения, провел ладонями по плечам, покрыл короткими отчаянными поцелуями вздрагивающие лопатки, позвоночник, ложбинку на пояснице. Потом, не в силах больше терпеть, вошел, охнув от полноты ощущений. Лев под ним зашипел.