Полонез Огинского (СИ)

— Я буду ждать.
И Гришка, прежде чем шагнуть в скупо по ночному времени освещенный гостиничный коридор, тихо сказал:
— Жди.
  *
Дома, несмотря на отсутствие Танюшки, вместе с Лилечкой ушедшей к маме Рае помогать с готовкой, Гриша так и не смог себя заставить лечь в супружескую постель. Честно признался сам себе, что сейчас это, определенно, стало бы предательством. Изменой. По отношению к кому? К жене или ко Льву? Он не знал. Но, расстилая на Лилечкином диване комплект «гостевого» постельного белья, с грустью подумал, что, похоже, отныне переберется сюда, словно какой-нибудь диссидент, на ПМЖ.
========== 4. ==========
  *
К теще на следующий день он не пошел — отзвонился и грустным голосом сказался больным. Ему поверили — Гришка не имел привычки врать. До этого самого времени… не имел. В первое время перемещение Гришки на диван Танюшку не взволновало. Было у них такое в обычае: если Гришка заболевал, то менялся с дочкой спальными местами, чтобы не заражать здоровых людей. Пришлось, правда, честно померить температуру (тридцать шесть и восемь, полет нормальный), поклясться в случае чего начать пить аспирин и парацетамол, а также полоскать горло настойкой эвкалипта. Но когда прошла неделя, а выглядящий вполне здоровым муж, каждый день, к тому же, отправляющийся на работу, не совместимую, скажем, с банальным насморком, так и продолжал избегать общей постели… Гришка знал: жена у него — совсем не дура. Даже наоборот: умничка. Только музыку не любит, но разве это преграда, когда любовь? А когда любви нет? Была да вся вышла. Или и вовсе ее не было? А существовала банальная попытка сбежать из собственного одиночества в чужой, обнимающий теплом уют?
— Гриша, надо поговорить.
Гриша вздохнул: надо так надо.
Лилечка на выходные была отправлена к бабушке, чтобы не тревожить ребенка родительскими разборками.
— У тебя появилась другая?
— Да.
Это было самое тяжелое, самое страшное «да» в Гришкиной жизни. Но лгать он не хотел. Сидел на табурете на их крошечной кухне и ждал.
— Уйдешь к ней?
— Нет.
— Замужняя, значит… — сделала вывод Танюшка.
«Нет, просто она — мужик. Но вслух этого мы произносить не станем», — подумал Гришка и только кротко кивнул, подтверждая логичные мысли жены.
— Как ты теперь? На вольные хлеба сорвешься? Или будешь каяться и прощения просить, опять мне в вечной любви клясться?
Гришка помотал головой. Говорить ему как-то не хотелось. Все слова нынче лгали. А те, которые не лгали, могли завести далеко-о-о…
Танюшка вздохнула, медленно вращая на безымянном пальце широкое обручальное кольцо.
— Ты уж скажи хоть что-нибудь, а, Гриш? А то смешно получается: «Ты сама догадайся по голосу…» Что мы, дети малые — в угадайку играть?
— Я бы остался, — хриплым голосом уронил Гришка. — Если ты позволишь. И Лилечка. Люблю я ее.
— Да оставайся на здоровье! Ребенку отец нужен, да и родственники заклюют: мужика удержать не сумела. — Гришка все ждал, когда прозвучат слова о любви, о разбитом сердце, но их почему-то не было. Определенно — к лучшему. Но, похоже, в их жизни что-то пошло не так еще до того, как он переместился на Лилечкин диван. — Надумаешь, что тебе не только дочь нужна, но и я — дай знать.
Как спросить близкого человека, которого ты предал: «Разве ты не должна плакать? Хлестать меня наотмашь по лицу? Бить об мою голову посуду? Почему ты так спокойна? Нет, я доволен. Истерики — жуть. Но все-таки…» Он не спросил. Спросила Танюшка:
— Гриш, у нас водка есть?
— Ты же не пьешь.
— Это при тебе я не пью. И при маме. Потому что «порядочные женщины не пьют, только бляди».
— Таня!
— Только, знаешь, иногда… так хочется позабыть про все это…
— Про что, Танечка? — похоже, опять он прошляпил что-то важное, пока болтался со своими душевными терзаниями как дерьмо в проруби.
— Так есть у нас водка или нет? — Гришка никогда не видел свою жену такой… яркой. Глаза блестят, щеки пылают, в светлых, пружинками, волосах — словно проскакивают электрические искры.
Гришка полез в стоявший здесь же на кухне старинный буфет, доставшийся им вместе с квартирой от Танюшкиной бабушки. (Правая нижняя дверца давным-давно висела на одной петле, грозя отвалиться. Руки вот только не доходили отремонтировать.) Там, на нижней полке, в дальнем углу у него стояла еще с Нового года заначка на черный день — початая бутылка «Столичной». Гришка иногда прикладывался к ней, когда становилось совсем невмоготу. Впрочем, до недавнего времени не так уж часто просила забвения душа.
Танюшка совсем не умела пить: цедила водку маленькими глотками, морщилась от отвращения, бормотала сквозь зубы: «Гадость какая!» В конце концов даже закашлялась. Пришлось от души стукнуть ее ладонью по спине. Она помощи не одобрила, посмотрела на Гришку одним глазом (второй все еще был зажмурен), сказала хрипло:
— Теперь ты меня еще и бьешь!
— Я тебя всю нашу совместную жизнь бью, — нисколько не смутившись, отозвался Гриша. — Помнишь, с чего все началось?
Она кивнула и даже едва заметно улыбнулась. Хорошее воспоминание!
Они играли в снежки. Гриша только вернулся из армии и приехал проведать. Не зря же они написали друг другу чертову уйму писем. Шел снег: тяжелый, мокрый, огромными, растрепанными хлопьями. В маленькой Танюшкиной квартире сразу стало тесно. Тетя Рая суетилась, норовила чем-то накормить, задавала множество вопросов. Особенно про планы на жизнь на гражданке. Танюшка, юная и совершенно очаровательная, с длинными не по-современному, пушистыми косами сидела на стуле в углу и страшно смущалась. Наконец сказала:
— Пойдем погуляем. Погода замечательная.
И они пошли.
Снег падал, по сторонам расчищенной очевидно с утра парковой дорожки успели образоваться внушительные сугробы. А ведь был еще только конец ноября. Танюшка первой слепила снежок. Отбежала, смеясь, запустила в Гришку. Тот не растерялся — метко пальнул в ответ. Так они и играли в снежки — как дети, дорвавшиеся до первого настоящего снега. Потом пришлось упасть в сугроб — отпыхиваться. Потом Гришка с серьезным видом, слегка закусив губу, отряхивал снег с Танюшкиного черного пальто с потертым рыжим воротником. Рука скользила по спине, нерешительно похлопывала ниже. Гришка отчаянно смущался этой внезапной близости.
— Плохой из тебя выбивальщик ковров, — Танюшка улыбалась, но глаза ее были серьезны.
— Плохой, — согласился Гришка. — У нас дома ковров нет.
— Бедный… — она приблизилась к нему, ее блестящие глаза и яркие, чуть потрескавшиеся на морозе губы оказались рядом, на расстоянии дыхания. От этого Гришке вдруг сделалось странно-хорошо и неловко. — Гриша, ты меня любишь?
И он зачем-то ответил:
— Да.
А что ему еще оставалось?
Через три месяца они поженились и въехали в квартиру, доставшуюся Танюшке от бабушки. Вот в эту самую квартиру.
Танюшка снова закашлялась.
Он не выдержал.
— Кто же так пьет? Нужно одним махом, чтоб разом прокатилось, обожгло, всосалось… Эх ты! Девчонка!..
— Сам такой! — фыркнула в ответ Танюшка. — Раньше сказать не мог?
— Так ты же терпеть не можешь, когда тебя учат.
Она и вправду терпеть не могла. Гришка подозревал последствия проживания с довольно властной мамой. Поэтому все тонкости семейного быта осваивала сама: разварившаяся вермишель в супе, сожженная в угольки картошка, неподнявшееся безе, испорченный расплавившимся нейлоном рубашки утюг, сдохший без полива кактус. А уж сколько слез было пролито после рождения Лилечки! Однако же ничего, справилась. А с водкой все-таки пришлось учить. Трудное это дело — правильное потребление алкоголя!
— Зачем ты на мне женился, Гришка? Ты ведь меня никогда не любил.
Танюшка в его глазах всегда была маленькая, бывшая школьница. И подобной проницательности Гришка от нее точно не ожидал.
— Надоело быть одному. Надоело, что все цепляются: «Когда?» да «Когда?» «Что ты, не мужик, что ли? Да в твоем возрасте…» А ты?